Я опустился на несколько досок и попытался уснуть, потому что смертельно устал. Так как у меня не было пальто, я скоро начал мерзнуть и дрожать от холода. Тогда клопы начали мучить меня. В камере прямо-таки кишело ими. Я взял доски и перевернул их на другой бок, но клопы снова и снова выползали. Я повторял этот маневр несколько раз, до тех пор, пока я не увидел, что наступило утро. Потом я услышал шум. Дверь раскрылась. Нас вывели и посадили по отдельности в подготовленные машины. В сопровождение каждому досталось по два жандарма и по два конвоира. Автомобили ехали по нескольким неизвестным улицам. С любопытством прохожие смотрели нам вслед. Мы покидали город Бухарест. Через некоторое время мы остановились перед огромными воротами с надписью: "Государственная тюрьма Вэкэрешти". Нас выгрузили и окружили штыками. С интервалом в десять метров нас повели внутрь. Слышны были громкое щелканье замков, дребезжание цепей, потом большие створки ворот открылись. Мы молча перекрестились и вошли. Нас сразу привели в администрацию тюрьмы, где нам вручили ордера на арест, в которых говорилось, что мы были арестованы за заговор против безопасности государства. Предусмотренное наказание: каторжные работы! Затем нас всех повели в другой двор, в середине которого возвышалась тюремная церковь. Вокруг находились огромные каменные стены с камерами и темницами.
Меня привели в одну из камер на заднем плане двора. Она была точно длиной два метра и шириной один метр. Снаружи она запиралась тяжелыми замками. Внутри нее находились только нары из голых досок. Рядом с дверью было крохотное окно с тяжелой железной решеткой. Где будут другие товарищи? Я лег на доски и заснул. Уже через два часа я проснулся, дрожа и стуча зубами, так как в камере было ужасно холодно. Ни один солнечный луч не мог проникнуть внутрь. В смятении я оглядывался и все еще не мог понять, что я сидел в тюрьме. Только медленно я осознал отчаяние вокруг меня. Я сказал себе: ты попал в страшное положение. Волна горя и обиды поднималась в моем сердце. Но я утешался: ведь это было ради нашего народа! После этого я начал заниматься гимнастическими упражнениями руками, чтобы хоть немного согреться.
Около одиннадцати часов я услышал шаги. Пришел тюремщик и открыл дверь. Я посмотрел на него. Это был незнакомый, ворчливый человек. Злыми глазами он смотрел на меня. Он подал мне ржаной хлеб и жестяную тарелку с супом. Я спросил его: "Господин надзиратель, не найдется ли у вас сигареты для меня?" "Нет!" Безмолвно он снова закрыл камеру и ушел прочь. Я отломил кусок хлеба и съел несколько ложек супа. Затем я поставил тарелку на цементный пол камеры и попытался собраться с мыслями.
Я не мог понять, как полиции удалось нас поймать. Должно быть, кто-то из наших проболтался по неосторожности? Или же кто-то нас предал? Как они смогли найти наши пистолеты? Снова я услышал шаги. Через железную решетку окошка я увидел, как к моей камере приближаются священник и еще несколько господ. Они начали увещевать меня: "Но, как возможно, что вы, образованные молодые люди, могли решиться на что-то в этом роде?" Я ответил: "Если возможно, что этот народ, который заполоняют евреи и продают его руководители, насмехаются и издеваются над ним, мчится навстречу верной гибели, тогда также возможно и то, на что мы решились".
"Но ведь для вас же открыто так много законных дорог".
"Мы шли по всем ним, пока не оказались здесь. Если бы нашлась только одна единственная проходимая дорога, то мы определенно не были бы теперь здесь".
"Но разве так лучше? Вам придется много страдать за то, что выбрали этот путь".
Я говорю: "Да! Но из наших страданий когда-то созреет освобождение для нашего народа!"
Тогда они снова ушли.
Примерно в четыре часа появился надзиратель и принес мне старое разорванное одеяло и мешок с соломой. Я приготовил их, насколько получилось. Потом я съел еще немного хлеба и лег. Я думал о беседе со священником и говорил себе: от пиршеств и спокойной жизни граждан народ еще никогда не получал пользы. От жертвы и преданности у народа возрастает новая жизнь и новая сила. В этом я нашел смысл нашего страдания и моральную и душевную поддержку в эти мрачные часы.
Я снова поднялся, встал на колени и молился: Боже Всемогущий! Мы берем на себя все грехи этого народа. Так прими же нашу нынешнюю жертву милостиво и сделай так, чтобы из нее созрела новая жизнь для нашего народа!
Я думал о моей матери и о моих близких дома. Конечно, они за это время узнали о нашей доле и теперь тоже думали обо мне. Я помолился за них, а потом лег спать. Хотя я лег в одежде и накрылся одеялом, я все же очень замерз. Я плохо спал, так как соломенный тюфяк был слишком коротким для меня.
Было восемь часов утра, когда охранник открыл дверь камеры. Я проснулся, и мужчина спросил меня, не хотел бы я выйти на несколько минут. Я вышел и сделал несколько гимнастических упражнений, чтобы немного согреться. Моя камера была на небольшом возвышении, и я мог видеть весь двор. Там я внезапно увидел, как кто-то в румынском национальном костюме идет между арестантами. Мой отец! Я не мог в это поверить. Что он здесь искал? Не арестовали ли они и его тоже? Я дал знак моему отцу. Он посмотрел вверх и узнал меня.
Охранник сразу прервал меня: "Господин, здесь не разрешается подавать знаки, понятно?"
Я смотрю на него и говорю: "Дружище, оставь нас, ради Бога, с той жестокой долей, которую Бог возложил на нас, и не взваливай на нас бремя еще и с твоей стороны". После этого я вернулся в камеру.
Во второй половине дня меня снова вытащили. Меня окружили между штыками и вывели из тюрьмы. На пути уже стояли другие товарищи. На расстоянии по десять метров друг от друга нас выстраивают, каждый между двумя штыками. Во главе стоит мой отец, сопровождаемый двумя солдатами с примкнутыми штыками. Присоединилось несколько новых арестованных: Траян Брязу из Клужа, Леонида Бандак из Ясс и Данулеску. Нам строго запрещается поворачивать голову или подавать какие-то знаки товарищам. Только на короткое мгновение я смог видеть изможденные лица моих товарищей по несчастью.
Но больше всего мучило мое сердце то печальное положение, в которое мой отец попал без какой-либо вины. Он был абсолютно невиновен. Теперь этот учитель гимназии, который на протяжении всей жизни боролся за народ, который как майор и командир батальона во время войны сражался в первых рядах, на передовой, который несколько раз был избран народом в парламент и при этом не оставался в задних рядах, под конвоем шел по улицам столицы.
Мы маршировали к суду, длинной колонной. Соотечественники-румыны рассматривали нас с безразличием. Когда мы шагали по еврейскому кварталу, евреи выбегали к воротам или высовывались в окна. Некоторые бросали нам насмешливые взгляды и злобно ухмылялись. Другие раскрывали пасть и делали громко замечания. Другие плевали на нас. Мы смотрели на землю, наше кровоточащее сердце сжималось. Так мы прошли остаток дороги.
Суд подтвердил ордеры о нашем аресте. Нашим защитником был адвокат Паул Илиеску, который первым заявил о своей добровольной готовности защищать нас. Той же дорогой и той же колонной нас снова отвели назад. В газетных киосках мы читали заголовки еврейских газет, которые объявляли крупными заголовками: "Заговор студентов", "Арест заговорщиков".
Тогда я снова был в моей камере. Здесь я две полные недели просидел на цементном полу. Я не знал ничего о моих товарищах. С воли я не получал никаких вестей.
После этих двух недель, которые показались мне двумя столетиями, нас вытащили из цементных камер и перевели в помещения, в которых были печки. Каждая такая камера была на три человека. Мы могли сами готовить себе еду и вместе есть.
Когда мы вновь увидели товарищей, это был для нас настоящий праздник. Я проживал в одной камере с Драгошем и Данулеску. Между тем Гырняца, председатель ясского студенчества, сам сдался властям, так что наше число возросло до тринадцати: мой отец, совершенно невиновный, Моца, Гырняца, Тудосе Попеску, Корнелиу Джорджеску, Раду Миронович, Леонида Бандак, Верникеску, Траян Брязу и я – мы все были обвинены в заговоре, затем Драгош и Данулеску – эти двое за то, что мы встречались и проводили наши совещания в их квартирах. Кроме нас, Владимир Фриму уже был в тюрьме. Мы здесь встретили его, так как он был арестован уже давно во время демонстрации перед министерством внутренних дел.
Теперь мы получили спиртовой кипятильник. Из продуктов, которые нам время от времени присылали родственники и знакомые, мы начали сами готовить себе еду. Продовольственное снабжение арестантов было ужасным, нужда, в которой они жили, неописуемой.
Мой отец добился от администрации тюрьмы разрешения, чтобы мы каждое утро в семь часов могли идти в тюремную церковь для утренней молитвы. Перед ступенями алтаря мы преклоняли колени и читали "Отче наш". Тудосе Попеску пел "Святую Богородицу". Там мы находили утешение для нашей тюремной жизни и черпали силы для будущих дней.