Потом мы анализировали вторую категорию: евреи. Кого из двух миллионов мы должны были выбрать? Кого мы должны были уничтожить? Мы долго размышляли и пришли, наконец, к выводу, что истинные предводители еврейского массированного вторжения – это раввины. Они ведут еврейское войско торговцев в наступление. Если где-нибудь румын пал жертвой экономического краха, то это не нужно приписывать случаю. Он пал жертвой потому, что так решил раввин. За каждым купленным румынским политиком ухмыляется гримаса раввина, который заранее точно все запланировал, а затем приказывает Кагалу или еврейской банкирской банде, чтобы тот платил этой продажной твари. За каждой еврейской газетой и ее репортажем стоят клевета, ложь, травля, одним словом – стоит план раввина.
Так как нас было очень мало, мы подобрали себе лишь высших главарей из Бухареста. Если бы нас было больше, мы определенно взяли бы на мушку их всех, до последнего.
Тогда мы занялись банкирами: Аристидом и Маврикием Бланками, которые подкупали все политические партии и всех румынских политиков. Они делают этих политиков членами наблюдательных советов в их еврейских банках и засыпают их деньгами. Так еврей Беркович финансировал Либеральную партию, в то время как Бланк взял на себя финансирование Национально-цэрэнистской партии (крестьянская партия). Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы купить также и Либеральную партию.
Затем пришла очередь евреев прессы: сначала самые дерзкие и самые бесстыдные. Отравители душ Розенталь, Фильдерман, Хонигман (Фагуре), директора гигантских газет "Dimineatza", "Adeverul" и "Lupta", все ожесточенные враги румын.
Маленькими группами мы ехали в Бухарест и навсегда прощались с Яссами. Я оставил студентам письмо, в котором сообщал им о нашем решении и прощался с ними. В то же время я просил их, чтобы они снова посещали лекции, но оставались непоколебимыми в вере до последней большой победы. Каждый из нас оставил письма родителям и товарищам.
В Бухаресте мы все встретились. Мы пошли к Данулеску, которого знали довольно давно, и который всегда производил на нас хорошее впечатление. Однако он не присоединился к нашей группе, но мы просили его о ночлеге, который он очень охотно предоставил нам.
От Данулеску мы приблизительно в восемь часов вечера отправились к Драгошу, где хотели обсудить еще несколько невыясненных вопросов и, прежде всего, точно установить дату нашей акции.
Едва мы были вместе, как Драгош, бледный и встревоженный, вошел в комнату и, заикаясь, сказал: "Друзья, полиция окружила дом". Было 8 октября 1923 года. Как раз пробило 9 часов. Одно мгновение мы сидели застывшие и растерянные. У нас не было времени ни на одно слово. Наши взгляды искали друг друга.
В следующее мгновение я вышел в прихожую и через стеклянную дверь увидел фигуру генерала Николяну, который с несколькими комиссарами пытался взломать дверь. Тут дверь уже с треском открывалась. Весь дом заполнили полицейские.
Генерал Николяну крикнул нам: "Руки вверх!"
Но мы уже не успели этого сделать. Каждого из нас уже скрутили по два полицейских. Справа стоял я сам, затем следовали Моца, Корнелиу Джорджеску, Тудосе Попеску, Раду Миронович, Верникеску и Драгош.
Снова раздался голос генерала: "Немедленно сдайте все пистолеты!"
Мы отвечали: "У нас нет оружия". Ведь только у Моцы и Верникеску были пистолеты.
После этого нас вытащили на улицу и каждого посадили в уже подготовленный автомобиль. Из дома доносилось рыдание матери нашего друга Драгоша.
Автомобили поехали. Мы не говорили ни слова, не спрашивали наших конвоиров ни о чем. Те тоже не задавали вопросов. После того, как мы проехали несколько улиц, машины въехали во двор полицейской префектуры. Нас вытянули из машины, и повели в комнату. Сначала у нас осмотрели карманы, потом забрали все, что у нас было на теле, даже воротнички и галстуки.
Нас заставили встать лицом к стене. Нам строжайше запретили поворачивать голову и оглядываться назад. Долгое время нам пришлось так стоять. Мы думали: куда мы попали? Еще несколько часов назад мы были свободные, гордые люди, готовые решительно сломать цепи рабства нашего народа. Кто мы теперь? Несколько жалких арестованных, которые по приказу жалких полицейских агентов должны неподвижно стоять лицом к стене, после того как нас обыскали и ограбили как карманных воров. Теперь начинается наш большой путь страданий. И он начался с этого унижения. Я думаю, что для борца, который живет ради мужской гордости и чести, нет более жесткого страдания, чем разоружение и унижение. Во всяком случае, смерть можно вынести легче, чем этот позор.
Нас ввели в комнату и посадили на скамьи, удаленные друг от друга примерно на пять метров. Рядом с нами сидели полицейские агенты. Мы даже не могли смотреть на товарищей. Часами мы сидели так, пока нас, наконец, не вызвали на допрос. Товарищами по несчастью этих мрачных часов были: Моца, Тудосе Попеску, Раду Миронович, Корнелиу Джорджеску, Верникеску, Драгош и я.
После мучительного времени ожидания нас поодиночке повели на допрос. На нем присутствовали: прокурор, судебный следователь, генерал Николяну и несколько представителей министерств. Меня допросили только к утру. Мне предъявили некоторые из моих писем, также обе корзинки, в которых лежали наши пистолеты, и которые мы раньше спрятали в укромном месте. Я не мог понять, как можно было найти их. То, что нас арестовали, я понимал. Но кто же выдал место, где лежали наши револьверы?
Мой допрос начался. Я не знал, что говорили до меня другие, мы никак не договаривались заранее, что мы будем говорить в случае ареста. Таким образом, я был вынужден быстро оценить сложившуюся ситуацию. Я решил так, как я полагал, будет лучше всего. Всего одно мгновение, потом я сконцентрировался.
Когда мне задали первый вопрос, прошло уже больше трех минут с того момента, как меня ввели в кабинет. Все же, я не был в состоянии ясно понять положение, в котором мы находились, чтобы принять решение. Я смертельно устал и был душевно разбит.
Когда от меня потребовали ответа, я сказал: "Господа, прошу вас, дайте мне одну минуту времени на размышление".
Я стоял перед решением: либо все отрицать, либо во всем признаться! Я собрался с мыслями и решил ничего не отрицать. Я хотел признаться в полной правде, но не робко и с сожалением, а мужественно и определенно. Потому я признался:
"Пистолеты принадлежат нам. Мы хотели застрелить из них министров, раввинов и крупных банкиров".
Меня спрашивают об именах наших жертв. Когда я теперь начинаю перечислять имена, начиная с министра Константинеску до евреев Бланка, Фильдермана и Хонигмана, глаза присутствующих становятся все больше. Они рассматривают меня с ужасом. Теперь я знаю, что все допрошенные до сих пор товарищи все отрицали.
"Но, сударь, за что их убивать?" "Первых за то, что они распродали наше отечество, других, потому что они – наши враги и губители".
"И вы не сожалеете о своем решении?"
"Мы ни о чем не сожалеем... То, что наш проект потерпел неудачу, ничего, по сути, не меняет. За нами стоят десятки тысяч, которые думают точно так же, как мы!"
Когда я говорил это, мне казалось, что с моей души свалилась огромная каменная глыба унижения, тяготевшая надо мной, которая тяготила бы меня еще больше, если бы я сейчас соврал. Теперь я твердо стоял на прочном как скала фундаменте моей веры, которая привела меня сюда, и был готов бороться как с жестокой долей, которая ожидала меня, так и с полицейскими, которые играли со мной как хозяева над моей жизнью и смертью. Если бы я отрицал, мне постоянно пришлось бы занимать оборонительную позицию, чтобы защищаться от предъявленных нам обвинений. Мне нужно было бы просить о снисхождении и о помиловании. Из-за письменных доказательств, которые они держали в руках, мы при последующих судебных процессах попали бы в недостойную ситуацию, так как нам пришлось бы отрицать наш собственный почерк. Вместе с тем, однако, мы отрицали бы нашу веру, нашу правду. Это было бы против нашей совести и против чести нашего движения. Неужели у нас как у руководителей большого студенческого движения не хватило бы мужество отвечать за нашу веру и за наши действия? Кроме того, наш народ никогда не узнал бы о наших мыслях. Наконец, думал я, хоть один плод нашего страдания останется: незнающий, неосведомленный народ узнал наконец-то своих врагов.
Наконец от меня потребовали написать мои объяснения собственной рукой.
Я сделал это. Я еще добавил:
"Мы не установили дату нашего предприятия. Нас внезапно арестовали во время обсуждения. Я придерживался мнения, что мы должны были нанести удар через одну или две недели".
Здесь судебный следователь прервал меня и пытался заставить меня отказаться от этого дополнения. Лишь позже я понял, почему он на этом настаивал. Это дополнительное заявление перечеркивало юридическую ценность обвинения и образовывало основу для нашей защиты. Так как заговор требует четырех обстоятельств: людей, которые решили действовать, имя устраняемого лица, приобретения оружия и установление даты покушения.
Тем не менее, мы еще не определили эту дату, а как раз говорили об этом, когда нас арестовывали нас. Однако дата имела решающую важность. Через две недели могло произойти так, что мы заболели, или наши жертвы умерли, или правительство ушло в отставку, пошло на уступки и все прочее. Вся наша защита перед судом опиралась бы на этот важный пункт.
После этого объяснения меня вывели и препроводили в подземную одиночную камеру. Камеру заперли на замок снаружи. Я предполагал, что в смежных камерах сидят мои товарищи. Я со всех сил стучал кулаком по стене и спрашивал своего соседа. Глухо я услышал через стену: "Моца".