Зина сдала вахту и черпак и, закрыв глаза, легла на корме, подстелив пальто.
– Отключаюсь, – сказала она.
Это ее пальтишко, славное, но вышедшее из моды (новое оставила в Москве, решив в командировке не форсить), еще в купе цапнуло Пал Палыча за душу, потянуло за собой воспоминания и раздумья.
Почему они не женаты? Ведь все толкало к тому. Одно время даже казалось вполне решенным («Вот свалим это проклятое дело и всем объявим, идет?» «Идет!»).
Но не успеешь свалить одно проклятое, как наваливаются три новых. Что за работа, что б ее! Заживо съедает!.. То есть ему просто некогда было жениться? Так нелепо?.. Нет, тут часть правды. Не вся. В чем же остальная?
Надо проследить сначала. С появления Зины на Петровке. Сперва он ее прошляпил – как талантливого эксперта, будущую звезду НТО. Внешность обманула: слишком хороша, вряд ли еще и умом богата. Обращался с новой сотрудницей снисходительно, покровительственно. Тщеславный петух! Спасибо, Томин ему глаза раскрыл. (С Томиным служба столкнула на щекотливом расследовании, и они как-то сразу подружились.) Томин и свел Пал Палыча с Зиной, своей однокурсницей.
Та держалась бойко, но втайне робела перед Знаменским: недавняя выпускница юрфака – перед следователем, уже имевшим лестную репутацию.
Потом был период обоюдной влюбленности. Тогда она и носила это пальтишко, обшитое тесьмой. Рыже-золотистое, как ствол сосны под солнцем. Как ее глаза. Таких янтарных больше ни у кого нет. Он провожал, встречал, тосковал и названивал, если усылали в другие города.
Только окончательной близости не было. Зина не провоцировала, а Знаменский – в обыденной жизни не аскет – ради будущей жены принял рыцарственные обеты. Никаких соитий наскоро, тайком. Слишком высоко он ее ставил, чтобы предложить «исхитряться», чтобы подвергать риску пережить малейшее унижение или неловкость.
Во всяком случае, так ему тогда представлялось. Сейчас, глядя на корму, Пал Палыч ругал и жалел себя за глупость. Чего он добился, изо всех сил благородничая? Их отношения приняли постепенно хронический характер. Возрастало взаимное доверие, крепла дружба, а пылкость убывала, сменяясь нерушимой спокойной привязанностью.
Неужели я упустил мою Зину? Мою?.. А вдруг еще мою? Может, я и по сию пору дурью мучаюсь? Может, не поздно вернуть?
Тем же воскресным вечером он решил объясниться.
– Зина… я хочу с тобой поговорить. Это касается нас обоих.
Заготовленные фразы произнеслись гладко, но Зиночка имела тонкий слух. Отозвалась не сразу:
– Ну… поговори.
Он начал излагать свои лодочные воспоминания и сожаления, упирая на то, что, в сущности, ничто не изменилось, что оба они – те же, только постарше, а это не обязательно хуже, даже наоборот, и т. д.
Зина помалкивала до конца его монолога. И некоторое время после. Вздохнула слегка:
– Я тоже думала о нас с тобой. И раньше огорчалась, что как-то все не складывается.
– Прости.
– Да не вини себя, пожалуйста! По-моему, любви – в чистом виде – и не было. Примешивалось больно много профессиональных восторгов. Ты рисовался мне гениальным следователем, я тебе – замечательным криминалистом…
– Но разве…
– Я помню, – перебила она, – помню. Одно время мы с удовольствием целовались и прочее. Но это не то… Когда ты сделал мне первое предложение?
– После истории Авдеева.
– А второе?
– После бродяги.
– Вот видишь!
(По обоим делам Кибрит превзошла себя и прогремела в Управлении.)
Пал Палыч притих, обескураженный поворотом разговора. А ей было и смешно и грустно.
– Ну что ты, право, Павел? Мы же все равно друг друга любим! И это навсегда. А после загса, пожалуй, разодрались бы через месяц! – Она с улыбкой заглянула в его хмурое лицо.
– С какой стати? Не выдумывай ерунды!
– Ну, хорошо, давай порассуждаем.