сонала, к сожалению, нет возможности гулять, брать на руки. Так они лежат спокойно, и хорошо. Вы приезжаете, будоражите их и уезжаете, а мы потом их неделю успокоить не можем. Они чувствуют, что было что-то, а теперь нет. У них же нет такого понимания, что вы ещё придёте.
Палата – в конце длинного извилистого коридора. Я открываю дверь, и меня встречает дикий крик. Такой, что меня отбрасывает обратно в коридор. Крик всё длится. Непонятно, как у кричащего выдерживают голосовые связки.
Это Наташа. Она лежит у дальней стены. На крашеной зелёной стене – огромное, похожее на карту, белое пятно – Наташа ногтями отколупывает краску. С прошлого раза пятно стало больше. В палате пахнет пелёнками и затхлым лекарством.
Наташа кричит. Входит медсестра:
– Вот видите, видите? А до вас она спокойно лежала.
Но я знаю, что Наташа так реагирует на каждого вошедшего. Сажусь на край кровати, Наташа узнаёт меня и успокаивается. Когда я смотрю на Наташино лицо, худое, с резкими чертами и тёмными глазами, в которых никогда, даже если Наташа улыбается, не бывает радости, я чувствую, что она не просто "всё понимает" – большинство наших подопечных понимает речь, – а по-настоящему понимает, что дальше в её жизни ничего не будет.
Когда человек это чувствует, он уходит в себя так глубоко, что видит только настоящий момент: пелёнку, которую жуёт, свои пальцы – и, может быть (не знаю, надеюсь), не осознаёт, что ему плохо. У Наташи не так.
Когда я встаю, чтобы уйти, она кричит.
– Наташа, послушай. Если ты будешь так кричать, меня больше к тебе не пустят. Пожалуйста, не кричи. Ты же меня помнишь. Разве я тебя когда-нибудь обижала?
Недоверчиво смотрит на меня.
– Да, я ещё к тебе приду. Не могу обещать, что скоро, но обязательно приду. А сейчас мне надо уехать.
Наташа слушает.
Отхожу от её кровати. Наташа, приподнявшись на локтях, наблюдает за мной. Напрягается. Морщит лоб. Набирает в грудь воздуха и кричит.
Слышу, как за дверью медсестра говорит кому-то:
– Да ничего, сидит рядом с ней, а та всё равно орёт. Я снова сажусь на кровать.
– Ничего-то они, Наташа, не понимают в наших отношениях. Ты не веришь, что я ещё приду?
Я рассказываю Наташе, как я буду ехать на поезде день, второй, третий, как за окном будут реки, поля, леса, утро, день, вечер, ночь. И приеду на край света, во Владивосток. А потом сяду на обратный поезд и снова поеду долго, долго, но уже домой.
Я говорю медленно, слегка покачиваясь в такт словам, и сама чуть не засыпаю.
Наташа непонятно смотрит на меня и молчит.
Н.Н.
1.
Система калечит не только тех, о ком призвана заботиться, но и тех, кто в ней работает.
Мы приходим в детский дом с убеждением, что нянечки всё делают неправильно, что если кто и знает, как надо, так это мы. После работы мы часами обсуждаем, что сегодня сделала или сказала та или другая нянечка, и в лучшем случае смеёмся, а чаще – возмущаемся.
Мне случалось ненадолго заменять нянечку в своей группе, и я знаю, что это за работа. Как можно требовать от нянечки, чтобы она всё делала "правильно", если она одна на 10, а то и 12–13 детей с тяжелыми нарушениями?
"Нянечка делает не так, как надо". А откуда ей знать, как надо, если её никто этому не учил?
Кормить-переодевать – для этого много ума не требуется.
А как снять с ребёнка футболку, если его руки всегда плотно прижаты к телу?
Как накормить, если он постоянно давится?
Люди, по двадцать, тридцать лет проработавшие с детьми, у которых детский церебральный паралич, эпилепсия, никогда этих слов не слышали. Они знают "лежачий", "припадочный". Люди виноваты?
Связывать ребёнку руки или привязывать его к скамейке – это жестоко, бесчеловечно?
А что остаётся нянечке, если этот ребёнок постоянно и очень сильно бьёт других детей или до крови расцарапывает своё лицо, руки? Она не может всё время находиться в группе, потому что ей нужно мыть полы и раскладывать бельё. А ещё бывает так, что нянечка одна на две группы. А если бы она и могла всё время быть в группе, представьте, что это такое – целый день держать ребёнка за руки.
А где воспитатель?
Государство считает, что воспитатель нашим детям не нужен.
Система преступна потому, что заставляет принять как должное вещи, которые без ущерба для собственной личности принять нельзя.
Люди мягкие, любящие детей, привыкшие делать всё как следует, встают перед выбором: привыкнуть, делать невозможное или уйти. Кто-то уходит. Многие привыкают.
Но я знаю людей, которые работают в детском доме много лет и стараются делать всё, что в их силах. Разговаривают, играют и гуляют с детьми, хотя это не входит в их обязанности, и верят не успокоительному "всё равно они ничего не понимают", а собственному здравому смыслу.
2.
– Смотри, смотри, опять себя лупит. Вот сейчас руки завяжу!
Нянечка Н.Н. туго заматывает Лёшу в кокон пелёнки. А я разматываю. Выглядит ужасно. А звучит ещё хуже: "связанный ребёнок".
Но Лёшу пелёночный кокон успокаивает. Он почти сразу засыпает.
Наблюдаю и пытаюсь понять, в чём тут дело.
У Лёши серьёзные нарушения движения, снижен мышечный тонус. Он плохо чувствует своё тело. И не видит (он слепой), поэтому его представления о схеме своего тела очень неточные и расплывчатые. Чтобы узнать, где у него руки, ноги, живот, голова, Лёша хлопает по ним руками, стучит кулаками. Скрипит зубами, чтобы понять, что происходит во рту. С шумом выдыхает и кричит, чтобы почувствовать, как работают лёгкие, диафрагма, горло, язык. Это неосознанная, но жизненно важная потребность: почувствовать себя.
В плотном пелёночном коконе Лёша лучше ощущает границы своего тела: здесь кончаюсь я и начинается что-то другое.
Это другое слишком большое, слишком открытое и слишком непредсказуемое. Кокон даёт чувство защищённости. Как крепкое объятие.
Я узнала про другие способы почувствовать себя, например, с помощью маленького гамака, который можно повесить прямо на кроватку.
У нас с Лёшей есть кусочек времени – обычно после чистки зубов – когда мы сидим на полу, я – прислонившись к спинке кровати, Лёша – на моих ногах лицом ко мне. Он любит, когда я обнимаю его то изо всех сил, то легко и нежно. Он откидывается назад, держась за мои руки, а я смотрю, чтобы он не ударился затылком о кровать. Лёша трогает то мои, то свои уши, волосы, руки – сравнивает. Любим мы и танцевать – вместе покачиваемся в такт музыке.
А когда Лёша сильно нервничает, я закатываю его в одеяло. Получается большой плотный рулет, и Лёша перестаёт нервничать: чувствует себя в безопасности.
Связанный ребёнок.
Я прихожу в ужас, потому что это не вписывается в мои представления.
А Н.Н. знает, что Лёше так нужно.
3.
Первое, что я услышала от Н.Н.:
– Выйдите отсюда! Не видите, что вы мне мешаете? Когда закончу мыть пол, тогда и войдёте!
Второе:
– Я его так кормить не буду! Сами посадили, сами и кор мите!
Третье:
– Какая сволочь штаны на полку комом запихивает? Поэтому первый вопрос, который я себе задала, был такой:
как я буду работать с этой ужасной женщиной?
Недели через две Н.Н. перестала выгонять меня из группы. Правда, иногда швыряла в меня плохо сложенными штанами или футболкой. А что касается кормления ребёнка в сидячем положении, то и тут прогресс был налицо: Н.Н. начала орать на Колю: "Опусти голову! Открой рот! Тебя сажают, чтобы ты ел, а не заглатывал!"
Следующий мой вопрос звучал так: что дети в ней нашли? (А они явно что-то нашли, радуются, когда видят Н.Н.) Она же постоянно на них орёт! Причём так, что даже я вздрагиваю.
Впрочем, Н.Н. на всех орёт. Орёт на меня, на других нянечек, на старшую медсестру и даже на заведующую отделением. Уверена, она и на директора бы орала, если бы когда-нибудь с ним пересеклась.
И на своих собственных детей и внуков Н.Н. тоже орёт. Она сама рассказывает:
– Опять с дочкой поругалась. Обиделась она на меня. Говорит, я её оскорбляю.
– А вы оскорбляете?
– (вдруг задумавшись) Оскорбляю… (и вмиг очнувшись) Ну и правильно делаю! У неё дома такой бардак, что просто война и немцы!
Мне всегда становится неприятно, когда посреди трогательного рассказа о любимом внуке нянечка оборачивается и бросает своему подопечному: "А ты чего тут торчишь? Ну-ка давай отсюда!"
Н.Н. напрочь лишена всякой двойственности. Она не со всеми разная, а в разное время с каждым:
– Лёша, сволочь! Я для чего тебе чистую рубашку надела? Для того, чтобы ты рукава жевал?
А сегодня Лёше нехорошо, он кашляет, и Н.Н. подолгу сидит возле него, хлопает по спине, чтобы откашлялся. Зовёт врача, чтобы посмотрел Лёшу. Я вижу, она волнуется.
Что касается крика, то причин для него у нянечек сколько угодно.
Можно орать от отвращения к работе, где за копейки выбиваешься из сил. От раздражения на всех детей в группе или на одного особо одарённого. Или, наконец, от чистой и вдохновенной ненависти ко всем и вся.
А Н.Н.?
Я терялась в догадках, пока не услышала разговор.
Старшая медсестра: Ты чего орёшь? Тише!
Н.Н.: А я не ору! Я всегда так разговариваю! Голос у меня такой! И не надо мне указывать!
Когда Н.Н. мной довольна, чего почти не бывает, она обращается ко мне на "ты", а когда сердится – на "вы". Надо ли говорить, что она всё время на меня орёт? Но я не обижаюсь.
Н.Н. очень любознательная. Её любимый вопрос – "это ещё что за херовина"?
А её речь!
Заканчивая кормить ребёнка: