Пока зима, пока ведут домой
Дворы и окна маленьких часовен,
Пока весь мир украшен бахромой
И птичьими следами изрисован,Пока зима, и доски тишины
Под нами прогибаются упруго,
Пока мы так собой поглощены,
Что замечать перестаём друг друга,Пока любовь и остальную кладь
Мы зарываем в снег у переправы,
Пока мы ничего не можем знать
И даже не надеемся, что правы,Пока мы замерзаем и постимся -
Простимся.
Три рассказа про надежду
Я очень боюсь переборщить с тяжелым и страшным, потому что пишу книгу не об этом. Но всё-таки решила почти не править и не сглаживать свои письма и записи, оставшиеся после посещений психоневрологических интернатов, куда переводят детей из детского дома после 18 лет. Здесь не обойтись без тяжелого и страшного. Но прошу помнить, что эти три рассказа не об этом.
Никита
первое письмо
Здравствуйте. Хотела написать Вам вчера, но не получилось.
Да и сейчас тяжело писать. Вчера, видимо, от усталости, эмпатия обострилась. Путь занял, в общей сложности, 16 часов. На обратном пути долго кружили по незнакомым окраинам Петербурга, я сперва читала, а потом пыталась заснуть, лёжа на заднем сиденье и закутавшись в Никитино одеяло. Трясло. Было жарко. Страшно хотелось спать. В голове мелькали четверостишия сегодняшнего дня.
Никитка лежит на том же сиденье, когда машину подбрасывает на ухабе, смеётся. Иногда берёт меня за руку, я её глажу.
Лена всё комментирует: "Мама! (она зовёт меня то "мама", то "тётя", а шофёра – "папа"). Мама, смотри, трамвай! Папа, мост, мост! Куда мы едем? Домой?"
– Мы едем во взрослый дом, ты там будешь жить, там хорошо.
– Да. А куда мы едем?
Лена едет в один интернат, Никита – в другой. Ещё кого-то из наших подопечных отвезут в третий – я раньше не подозревала, что в Ленинградской области столько интернатов.
Почему этим людям дано увидеть кусочек мира лишь по дороге из одной изоляции в другую? Почему их путь раз и навсегда определён? В окне машины – первые дома Петербурга. Мне дано счастье ходить по его улицам. Я смогу, если захочу, поехать в Париж. Никто не знает моего будущего. Никитино будущее всем известно. Он лишен права смотреть на красоту, веселиться, общаться, слушать музыку, радоваться – жить. Кто-то решил, что ему всё это не нужно.
Не хочется думать. В голове только одно слово "почему?" Но обратить его не к кому.
Я предаю Никиту, нечего делать вид, будто это не так. Зачем я показывала ему, что есть музыка, праздники, деревья, чтение вслух?
Теперь ему будет ещё тяжелее, потому что я разбудила его.
Мальчик, не знаю, как его зовут, всю дорогу промолчавший (я даже не была уверена, что он умеет говорить), сказал, увидев на остановке старушку: "Смотрите! Это моя бабушка!"
Справа мелькает Нева, начинаются двухэтажные бараки, потом пятиэтажки. Дорога к интернату, спрятанная за гаражами. Серая проходная. Всё заросло высокими сорняками. Машину обступают проживающие.
– Новеньких, новеньких привезли! Сколько маленьких! Вы откуда?
– А я тоже оттуда!
– А это кто с ними? Воспитательница?
– Один даже кушать не умеет! (Пока машина стоит, я кормлю Никиту с ложки.)
Балконы, огороженные решётками. За решётками кто-то ходит.
Никиту берут на руки, несут в карантинное отделение.
– Вот ещё одного помирать привезли!
Кровать. Окно. Крупная ржавая решетка. В неё плавно влетают тополиные пушинки.
Что чувствует Никита, я не знаю. Я чувствую, будто всё это происходит со мной: меня привозят в чужое место, где никому нет до меня дела, нет ничего из прежней, привычной и надёжной жизни, и оставляют там навсегда.
Даже сейчас, когда я выросла и слышала про бесконечность, я не могу представить себе это навсегда.
Медсестра: Ой, он же свалится с этой кровати!
Нянечка: Он что, в туалет не ходит? Я памперс надевать не буду! Ещё чего!
Медсестра: Ну, хоть в первый день! (мне) Он и не сидит сам? Господи!
Нянечка: Вот ещё! Не нанималась!
Медсестра: Он что, жевать не может? Я таких кормить не умею.
Я: А сколько у вас человек в палате?
Медсестра: Да там, куда его положат, и палат-то нет, у нас отделение казарменного типа, они там все, как мухи, крутятся.
Не могу. Прощаюсь с Никитой и выхожу. И так и так предательство – минутой больше посидишь или минутой меньше.
второе письмо
Здравствуйте! Вчера я поехала навестить Никиту.
Погода была непонятная: было одновременно ветрено и душно. Над городом висел дождь и никак не мог пролиться. Город, где находится Никитин интернат, в сорока минутах езды от Петербурга. Он показался мне очень плоским и пыльным. Плоская площадь у автовокзала, плоские прямые улицы. Казалось, город приплюснут к земле тяжёлым серым небом.
– Скажите, как пройти к психоневрологическому интернату?
– Да идите налево, прямо и до конца.
– По какой улице?
– А всё равно. Это в лесу. В лесу диспансер. Ну, интернат.
Путь по прямой улице показался мне бесконечным. Наконец улица упёрлась в гаражи. Дальше начинался редкий сосновый лес. За деревьями белел бетонный забор интерната.
"Господи, – подумала я. – Зачем Тебе эти задворки мира?"
Готовясь к тому, что сейчас увижу, перебираю в памяти фразы:
"Ещё одного помирать привезли"
"Я памперс надевать не буду"
"Он и не сидит сам? Господи!"
"Он что, совсем жевать не может? Я таких кормить не умею"
".. и палат-то нет, у нас отделение казарменного типа, они там все, как мухи, крутятся".
Женщина с ярко накрашенным ртом, постоянно кашляя, объяснила, как пройти в отделение милосердия. Стучусь и заглядываю в санитарскую. Слышу:
– Выйдите, сюда нельзя заходить!
– О Господи, вы кто? К кому?
– Я к Никите. Из детского дома.
– Ах, из детского дома! Пойдёмте, мы вам сейчас покажем. Алла, дай ключ. Заходите. Вот он, ваш Никита. Никита, смотри, кто к тебе приехал.
Я теряю дар речи: он сидит в инвалидной коляске перед телевизором, чистый, сухой, в памперсе!
Наконец выдавливаю из себя одно слово:
– Сидит…
– Конечно, сидит. Мы его каждый день высаживаем. У нас всё по показаниям врача. Вы будете его кормить?
Чудеса продолжаются: приносят обед из трёх блюд – протёртое первое, протёртое второе и компот. И даже салат. После обеда нам предлагают погулять:
– Мы его каждый день на свежий воздух выкатываем, на балкон (это правда, я видела на балконах ребят на колясках), а вы с ним погуляйте по дорожкам.
Нам дают красивую красную кепку. Или мне кажется, что она очень красивая. Просто прекрасная!
Мы гуляем по дорожкам среди высоченной травы, шиповника и акаций. Вспоминаю про Никитину любовь к звукам и делаю свисток из акации. Никита слушает, склонив голову на бок. Потом я сижу на скамейке, повернув Никиту в коляске лицом к себе, и читаю ему Честертона. Не знаю, что Никита понимает, но книга ему нравится: он хватается за страницу и отрывает кусочек. Он говорит "ой!" и что-то вроде "подожди" – "пжди-ии".
Да, этот интернат – такой же, как и все другие интернаты. За редчайшим исключением. Но я почти счастлива. Вспоминаю анекдот: "да, ужас. Но не ужас-ужас-ужас!!!" Я возвращаю Никиту в палату, прощаюсь с ним и выхожу на крыльцо интерната. Начинается дождь. Под навесом стоит проживающая.
Говорит мне:
– Ой, какой хороший мальчик! Ты чей такой послушный? А где твой зонтик? Ну-ка марш домой!
Люда
В отделении новенькая. С виду лет пятидесяти, полная, улыбчивая, в домашних тапочках.
– Здравствуйте, как вас зовут? Меня Люда зовут. У меня мама в больнице, потому что у неё ноги очень болят. А знаете,
что у меня есть? У меня карточки есть, два телефона, радио. Идёмте, я покажу.
В палате Люда достаёт из тумбочки жестянку из-под печенья и показывает мне игрушечные телефоны, радио, колечки, куклу в синем платье. Над Людиной кроватью скотчем приклеена картина из журнала.
– Это мамина картинка. А я вам сейчас карточки покажу. Фотографии хранятся в коробке от вафельного торта. Люда достаёт их по одной.
Пожилая женщина на диване, на фоне коврика с оленями.
– Это моя мама, она в больнице, у неё очень болят ноги, а потом она меня домой заберёт.
Женщина помоложе возле кадки с пальмой.
– Это Светочка моя.
– Ваша сестра?
– Да, сестра, – гордо отвечает Люда. – Она сейчас в Крым поехала. Знаете что? Она мне оттуда будильник привезёт.
Маленький мальчик с букетом астр.
– Это Димочка. Ему семь лет. А мне знаете сколько? Мне три.
– Похоже! – вырывается у меня. Идущая мимо нянечка фыркает. Мне становится очень стыдно.
– Вам, наверное, больше, – пытаюсь я сгладить бестактность. – Вы уже взрослая.
Но Люда моей бестактности не заметила. Она радостно говорит:
– Нет, мне три, три! Я ещё молодая.
Уходя, я ни о чём не спрашиваю нянечку и медсестру: правда ли мама в больнице или это Люде так сказали, навещает ли сестра. Я всё равно ничего не смогу сделать. Я не хочу ничего знать, я хочу надеяться.
Наташа
Доктор говорит мягко, словно извиняясь.
– Мы не потому запрещаем, что мы против. Так-то гуляй те, пожалуйста. Но вы приезжаете раз в месяц. А у нашего пер-