Смеховая стихия в этом фильме особая. Григорий Александров, съездивший накануне с Эйзенштейном в Штаты, много позаимствовал у Мака Сеннета, братьев Маркс, Ллойда, Китона, не говоря о Чаплине. Но часто у Александрова смех вызывают не трюки и ситуации, а сама наэлектризованная до болезненности атмосфера оптимистического подъема, когда челюсти сведены заранее и хохот возникает самопроизвольно, каскадом - как кашель в том же кинозале. Запад был поражен: "Москва смеется" (под таким названием "Веселые ребята" шли за границей). Чаплин говорил: "Американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это - большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами". Таково пропагандистское воздействие внеидеологических приемов, и зря Эйзенштейн называл фильм своего приятеля "контрреволюционным". Картина была вполне революционная - в том смысле, что воспроизводила дух преобразований: захотим сделать несправедливый строй справедливым - сделаем, скажем "давай никогда не ссориться" - помиримся. Безудержный восторг от себя и всего окружающего - крайнее проявление мироощущения, при котором все подчинено рациональному анализу и все вопросы имеют ответ. Как говорил Базаров Аркадию: "Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?" Просветительская философия, уверенность в постижимости всех явлений - основа оптимизма, который мог принимать такие тревожно-причудливые формы. Утопических высей пытались достичь рациональными средствами, и на этом пути произошло смешение понятий: "жизнеутверждающий смех" стал жанровой принадлежностью не искусства, а самой жизни, из которой успешно изымалась всякая метафизика. Материалистическое (на словах, в мыслях, на деле) общество разделяло пафос позитивизма с режиссером Александровым, композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачом, пастухом Утесовым, домработницей Орловой и другими "веселыми ребятами". Гимн первой организации, в которую вступал советский человек, начинался словами: "Мы веселые ребята, наше имя - октябрята".
Справа и слева - институты Академгородка. Мы идем по проспекту Академика Лаврентьева со Светланой Павловной Рожновой, которая помнит здесь все в деталях, даже первый в СССР конкурс красоты, устроенный в 62-м в клубе "Под интегралом". Институтские параллелепипеды унылы: просто рабочие места. С какой-то фантазией построены лишь первые жилые дома, красновато-желтые, с виду уютные. Спасают деревья: множество дивных берез в самом Городке и по дороге сюда. Жизнь шла внутри, 60-е ориентировались на аскезу 20 - 30-х, и в конце концов, проклятые народом хрущебы - доведенный до отчаяния конструктивизм. Выдуманный физик из образцового шестидесятнического фильма "Девять дней одного года", недоуменно спрашивающий: "Зачем мне квартира?" - не совсем уж выдуман. См. "Понедельник начинается в субботу" бр.Стругацких. "К Стругацким относились с легкой иронией, но книги их были здесь в каждом доме", - говорит Светлана Павловна. Ирония понятна: так относится прототип к герою. Однако веселый и лихой оптимизм, порожденный знанием, да еще и знанием того, что всё можно узнать и всё узнаем вот-вот, если не к вечеру, то завтра, - в книжке Стругацких передан. Мимо стоящего в торце проспекта Института ядерной физики сворачиваем к легендарному клубу "Под интегралом", то есть к зданию столовой, где клуб размещался. Первый этаж называли Знаменатель, второй - Числитель. Тут шли неслыханные дискуссии - да весь Городок пользовался благами просторной географии: в 65-м, через полгода после снятия Хрущева, собирались, чтобы обсуждать "Кому вы доверяете по политической информации - ТАСС, Голосу Америки, Би-би-си, Пекину?" Или: "При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?" Или: "Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?" Вольная жизнь Городка оказалась короткой, как и все укороченные Прагой советские 60-е. Тут и Праги не дождались: в 59-м еще громили вейсманистов и морганистов в Институте цитологии и генетики ("нет боевых товарищей мичуринского направления"), а уже в феврале 68-го погнали с работы тех веселых и находчивых, кто подписал письмо в защиту арестованных диссидентов. Вскоре прикрыли клуб "Под интегралом" - после мартовского фестиваля бардов, на котором вместе с Юрием Кукиным победил Александр Галич.
Навстречу, как рояль из кустов, выходит Леонид Боярский, основатель клуба "Сигма", конкурента интегральцев. Знакомимся, и Рожнова с Боярским немедленно вступают в спор, длящийся, как становится понятно, десятилетиями. "Понимаете, - апеллирует "Сигма" к новому человеку, - их закрыли, конечно, грубо и несправедливо, но они сами пришли бы к концу через год-два: у них водка текла рекой!" - "У кого это водка текла рекой?!" Дискуссия в том самом стиле: сочетаются ли интеллектуальность и духовность с выпивкой? Доводы горячи, эмоции свежи. В конце 70-х на 55-ю стрит между Восьмой авеню и Бродвеем, в книжный магазин Мартьянова, организатора первого покушения на Ленина, приходил Коверда, убийца Войкова. Давние приятели не могли простить друг другу партийной принадлежности: Коверда был кадетом, Мартьянов - левым эсером. Они подолгу хрипло переругивались, стоя среди ящиков с отрывными календарями, отмечавшими даты тезоименитств, потом садились рядышком и ели из баночек фруктовые смеси.
В Академгородке говорят не просто "поехать в город", как принято повсеместно, но даже - "поехать в Новосибирск", начисто отстраняясь, обосабливаясь. В том числе во времени. В вестибюле Дома ученых, где выступали все знаменитости страны, и сейчас вывески кружков - языковых, музыкальных, коллекционерских. Время от времени - КВН. Та Стругацкая жизнь еще поддерживается геройскими усилиями, но кругом не только тайга, но уже и Силиконовая тайга - попытка ответа на калифорнийскую Силиконовую долину. Иная жизнь, в которой тоже понедельник начинается в субботу, но потому, что понедельник - каждый день. Будни не праздники, будни - будни. Их будничную цель простого внятного благосостояния, маленькую и непонятную, как чип, не разглядеть из космоса новониколаевских и академгородковских основоположников. В центровой гостинице Новосибирска - неоконструктивистской коробке недавней польской постройки - вечер с участием руководящих людей города. Пожилой проверенный оркестр в усах, лысинах, красных бабочках. В разгар танцев на эстраду поднимается губернатор и берет микрофон, у него приятный баритон, у него правильный кабацкий репертуар: "Как упоительны в России вечера…", "Когда простым и нежным взором…", "Призрачно все в этом мире бушующем", "Тормози, моя Зизи…", у него блаженная улыбка и томно прикрытые от занятия любимым делом глаза.
Среди танцующих пробираются высокие молодые люди в черном, шепчут на ухо избранным. Избранные поднимаются в номер местного олигарха, единственный в отеле четырехкомнатный "президентский" люкс. На низком столике - виски той марки, которую окружение олигарха называет не иначе как "Ваня Ходок", разновидности "блэк лейбл". В вазах - фрукты. Олигарх говорит только о футболе, увлеченно, со знанием дела, отмахиваясь от других тем. По отмашке помощника из соседней комнаты выходит струнный оркестр: две скрипки, альт, виолончель. Кое-как звучит Вивальди. Не очень важно как, потому что все четыре исполнительницы - юные, хорошенькие, в прозрачных пеньюарах на голое тело.
Господи, снова КВН. Вечный, неизбывный, не о нем ли писал Василий Розанов: "Милая русская привычка говорить, писать и даже жить не на тему. Вы не замечаете этого, что почти все русские живут не на тему? Химики сочиняют музыку, военные - комедию, финансисты пишут о защите и взятии крепостей, а специалист по расколоведенью попадает в государственные контролеры, выписывает из Вологды не очень трезвую бабу и заставляет все свои департаменты слушать народные песни". Они, извращенные временем, но по сути неизменные, физики-лирики: олигарх-футболист, бляди с Вивальди, губернатор на эстраде.
Тихо плывет над замирающим Энском, над мерцающей Обью, над сумеречной географией родины: "Как упоительны в России вечера".
ЧУЙСКИЙ ТРАКТ
На Горном Алтае все большое, как водится за Уральским хребтом. Принятая единица измерения площади - Португалия. Горный Алтай равен Португалии, Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Исконная российская забава. Правда, здесь она впечатляет не слишком: память разбалована непременными "четырьмя Франциями". И вообще, настоящий размах дальше к югу по Чуйскому тракту, который протянулся на шестьсот двадцать километров от Бийска до Ташанты на монгольской границе. Там белки' - снежные вершины, во главе с высочайшим белком Сибири, горой Белухой. Там уже полное безлюдье.
На озерно-холмистом севере Горного Алтая еще теплятся сравнения с Южной Шотландией, предальпийской Италией. Только попадаются не замки или шале с цветами и газонами, а редко-редко - стандартно-бетонные поселки. Лежащее стадо коров - рыжей поляной на опушке тайги. Ржавый скелет обобранного до цельнолитой основы трактора. Табун медленно пересекает шоссе. Объект отдыха с деревянной садовой скульптурой: медведь разрывает пасть крокодилу. Крокодил уже сдался и выплюнул солнце, оранжевое колесо катится изо рта, глаза из орбит, но медведь не унимается. Возле пыточного монумента играют в волейбол привыкшие ко всему дети. Под плакатом "Прием шкур КРС" безмятежно пасется КРС, рядом - крупные серые свиньи. Высокие лесистые холмы, быстрые извилистые реки, разновеликие озера: от крохотного с алфавитным названием Ая, единственного подходящего для купания, до огромного Телецкого, в котором с удовольствием купаться нельзя никогда. Новичкам сразу рассказывают, что утопленники нетленными лежат в очень холодной, очень прозрачной воде веками.