Места баснословные. Заметная отрасль промышленности Горного Алтая - гардинно-тюлевая. Предметы экспорта - панты и козий пух. На рынке в Майме навязывают жевательную лиственничную серу: "Очищает чубы только так! Десны укрепляет. Спасибо скажешь". Еще на третьи сутки изо рта выковыриваются коричневые комочки. Челюсти не разлепляются, мешая спрашивать дорогу. На дороге врут все и всюду. Но есть зависимость: чем безлюднее кругом - тем безответственнее. "Сколько километров до Верх-Бийска?" Пятеро перекуривающих у обочины шоферов дают разные цифры, различающиеся вдвое. "Асфальт до конца пойдет?" - "Это да, до самого концам - все хором. Асфальт кончается через два километра. Потому и завязли в России Наполеон и Гитлер: их лазутчики брали языка и собирали такие сведения. Дело не в сознательном вранье, даже не в беззаботной фантазии, а в удивительной способности превратить и без того не очень логичный по своей структуре язык в инструмент сокрытия информации. (Замечательно точно это показано в рассказах и фильмах алтайца Шукшина). На Чуйском тракте - славный некогда Манжерок, где устраивали столицу советско-монгольского братства с задорным гимном, звучавшим по всему Союзу: "Расскажи-ка мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок, может, это островок". Рассказываем дружкам: сейчас это невзрачный придорожный поселок, а центральное его событие - ежегодное августовское состязание "Карась - год такой-то" на Манжерокском озере. Призеры за три часа выуживают по кучке малозаметных рыбок: на приличную уху потребуется целый пьедестал.
Зато в Телецком озере ловится мелкий вкусный сиг, хорош для благородной ухи, и хариус, которого можно и нужно есть свежепросоленным вечером того же дня. К Телецкому сворачиваешь с Чуйского тракта за Горно-Алтайском, дорога идет полого вверх среди непередаваемых красот черневой тайги: пихты, кедры, осины. В приозерном поселке Артыбаше есть смысл запастись: магазин помимо общероссийского водочного набора, предлагает вино "Слеза монашки" и "Шепот монаха" - для старообрядческих краев вызывающе. Вдоль берега - более или менее, чаще менее, добротные домики с самодельными зазывными вывесками. Хотя озеро перед глазами, на фанерке оно дли убедительности изображено еще и масляными красками, поверху надпись: "Тишина. Уха. Баня". Триада счастья.
Счастья тут искали русские староверы (кержаки, или каменщики, как их называют на Горном Алтае), покидая Россию ради Беловодья - страны древнего благочестия на берегах белых вод Катуни, Бии, Чуй. Места диковинные, опутанные легендами, выраставшими буквально из земли: золото скифов, найденное еще в петровские времена; "алтайская невеста" из пазырыкских курганов; "каменные бабы", которые всегда и только - мужики, воины; серебро демидовских рудников. Непостижимый здешний народ с непонятным языком и нравами, с упрямой верой в неведомых богов, приводившей в отчаяние православных миссионеров и партийных работников. Об алтайцах даже в современном путеводителе по-расистски сказано: "Мужчинам свойственна склонность к философии, а женщины - прекрасные хозяйки". Философичности коренного населения поспособствовала русская водка, завоевавшая Алтай также, как всю азиатскую Россию.
Через Чуйский тракт шла торговля с загадочным Китаем. В 30-е сквозь горы пробивали путь раскулаченные и зэки. На перевалах бесследно исчезали караваны и автоколонны. Про это - красивая корявая песня:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Там был самый отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирев.
Любой собеседник понимающе поднимает брови, качает головой: Чуйский тракт, да-да, как же, слыхал. Само словосочетание звучит чудно, вкрадчиво просится в название чего угодно - и напросилось.
Вернувшись с Горного Алтая, я спросил знакомого, который за семьдесят пять лет жизни не оставил белых пятен от Карпат до Сахалина. "Чуйский тракт, как же, у меня там керя был, гонял на МАЗе в Монголию. Рассказывал, представляешь, его на собственной свадьбе застукали с тещей в подсобке. Говорит, после того супружеская жизнь как-то не пошла, через три года развелись. Так на второй свадьбе снова - с тещей, такая традиция сложилась, судьба, значит. Да, Чуйский тракт, помню". Нечто шукшинское в этой истории: дикая, безжалостная, смешная шукшинская правда. Своя, отдельная, подлинная жизнь - как та, из обычной заметки в газете "Звезда Алтая".
Тушкен упал
Во вторник, 21 августа, над тайгой промчался ветер, а кое-где с градом. Часть созревшей шишки упала. "Тушкен прошел", - зашумели в деревне и начали лихорадочно собираться в тайгу.
На следующий день в Каракокше на улицах было тихо. Лишь возились в пыли ребятишки да бабушки сидели на лавочках в тени деревьев. Кто был не обременен работой, а таких в Каракокше подавляющее большинство, уехали "на орех". Уменьшился "пчелиный рой сомнамбул-пьяниц", шатающихся по деревне. Остались лишь те, кто так и не смог выбраться из крутого запойного пике.
Орех в этом году есть. И будут его принимать в отличие от позапрошлого года подороже. Уже сейчас Чойский лесхоз за килограмм ореха дает 15 рублей. У частных заготовителей цена будет еще больше.
Тайга-кормилица, говорят в Каракокше, дала орех. Значит, будут какие-то деньги, и детей в школу можно собрать.
Вот и пришли в начале третьего тысячелетия к своим истокам. Как и сотни веков назад, живут в Каракокше собирательством и охотой. Больше рассчитывать не на что.
Каракокша - в полусотне километров от турбазы на Телецком озере. Но репортаж - из другого мира, другой эры, другой жизни. Собственно, об этом и речь в последнем абзаце. В первых же строках не все толком понятно: тушкен - это ветер или орех? С одной стороны, он прошел, с другой - упал. Узнать легко, но спрашивать не хочется и не надо, потому что не твоего ума это дело. Ты уедешь, а тушкен останется с теми, кто тут живет в легендарном неподвижном времени. Эпос первого абзаца - сродни зачинам алтайских мифов: "В те времена, когда леса еще не было, а камни были мягкими…".
Теперь, когда камни отвердели настолько, что покрылись лесом, на Чуйском тракте все равно хватает чудес - бытовых, обиходных, нормальных. При всей славе Шукшина его родное село Сростки прославлено в первую очередь придорожным рынком. Все знают, что именно тут нужно сделать съестные припасы на дорогу. Рядом пестро облицованный магазин с прибитой картонкой: "Принимаем посуду: водочная - 1.00, Чебурашка 1.00". Вдоль шоссе на перевернутых ящиках - помидоры, яблоки, маринованные опята, квашеные грузди, кедровые орешки, мед, немного кукурузы в горячей воде. Рыночные разговоры: "разве на яйцо есть спрос? Скажи мне, ну везу я в город яйцо - и что? Привез яйцо - и что, я спрашиваю?" Главное, ради чего тормозят в Сростках легковые и грузовые, - чуть дальше. Сначала кажется, что сюда каким-то дивом переместился московский бульвар с длинным рядом бабушек, покачивающих детские коляски. Только здесь в колясках, для удобства транспортировки и сохранения тепла, заботливо укрытые одеяльцами - пирожки. С мясом, капустой, курагой, особо излюбленные - с луком и яйцами (яйцом!). Бабки привычным жестом поправляют одеяльца, что-то напевно приборматывают. Бабки окликают покупателей, не жалея ласкательных суффиксов, не повышая голоса. Бабки баюкают пирожки. Проходит и падает тушкен.
У дома матери Василия Шукшина в Сростках установлен турникет - вряд ли затем, чтоб толпы не снесли в энтузиазме основной мемориальный объект на родине писателя, просто такова алтайская мода: турникеты при входе на турбазы, в дома отдыха, на мостики через ручьи (может, начальство из вахтеров). Тем не менее мысль о незарастающей тропе и мавзолейной очереди - возникает. Однако Сростки многолюдны только в конце июля, в шукшинские дни: все-таки слишком далеко от чего бы то ни было. Во дворе - бронзовый памятник работы Клыкова. Замираешь перед неандертальским обликом статуи: огромные кисти рук, свисающие до колен, круглые покатые плечи, вместо ступней - некие ласты, плавно переходящие в подножье. С пугающей простотой исполнен замысел: художник, вырастающий из земли, плоть от плоти.
Теперь Шукшин канонизирован - нормальный процесс освоения и присвоения того, что было чуждым и враждебным, как с Джойсом в Ирландии. Именно на родине труднее всего понимали Шукшина при жизни. Он приводит письмо земляка после выхода фильма "Печки-лавочки": "Не бери пример с себя, не позорь свою землю". Рецензии на картину в "Алтайской правде" и "Бийском рабочем" тоже сводились к отрыву от почвы. Сростинская библиотекарша Д.Фалеева вспоминает: "Василий Макарович чувствовал эту неприязнь и болезненно переживал ее. От матери как-то слышала: ходит-ходит иногда по комнате, курит, хмурится, а потом вздохнет и с такою обидою произнесет вроде как сам себе: "Гады, я ж люблю вас!"" В Сростках в 67-м году с трудом удалось устроить встречу уже всесоюзно знаменитого Шукшина с публикой: "Сестра Наталья Макаровна всю дорогу успокаивала его, а он твердил одно: не могу, Натаха, не могу, будто в чем виноват перед ними". То же повторилось в 70-м: "Опять он не выступал, а словно отчитывался перед земляками". Шукшин написал в самооправдание специальное "Признание в любви" и всего за год до смерти, на вершине славы, "Слово о "малой родине"".
Земляки по-свойски не стеснялись обозначить то, что ощущалось, но не проговаривалось в те годы: внеположность Шукшина существующей традиции писаний о народе, о берендеях, в которых живет настоящая правда. Его все загоняли в компанию деревенщиков, а он был - подлинный экзистенциалист. С толку сбивало то, что он описывал и снимал сельскую жизнь. Алтайские крестьяне плохо связывались в сознании с Камю и Антониони, а зря.