И неужели Шариков, созданный богами в лабораторных условиях, должен вести себя по-другому? Да что за нелепая идея спрашивать с того, кто произошёл от собаки, больше, чем с тех, которые произошли от обезьяны? Несправедливо также требовать, чтобы Шариков был благодарен Филиппу Филипповичу за то, что тот его сотворил. Подобная мысль нет-нет, да мелькает у каждого читателя "Собачьего сердца". Но разве кто-нибудь поблизости возносит благодарность за своё сотворение? И кого прикажете благодарить? Всё живое произошло из неживого по чистой случайности, Шариков здесь не исключение, все прочие также явились на свет исключительно по воле случая. Но раз уж такой случай выпал, надо использовать его до отказа. Таков закон жизни, подтверждённый и освящённый наукой, той самой, что пришла на смену всем религиям. Именно этот закон повелевает Шарикову остервенело гоняться за котами. Но, как справедливо заметил Филипп Филиппович:
– Коты – это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трёх недель.
Естественно, ведь непримиримость к котам – это не что иное, как межвидовая борьба. Осознав её как пройденный этап, Шариков активнейшим образом включается в борьбу внутривидовую. Ты, читатель, негодуешь на него как на неслыханного рвача, а он просто не может вести себя иначе – он неукоснительно подчиняется закону, согласно которому он сотворён и пересотворён. И воспитание, которое он получает от своих создателей, пронизано идеями всё той же науки и может только развить и усилить его природные склонности.
Наиболее выразительная попытка учёных воспитать Шарикова происходит во время обеда. Это второй обед, изображённый в "Собачьем сердце", и ты, читатель, присутствовавший также и на первом обеде, вероятно, помнишь, что трапезы Филиппа Филипповича суть священные ритуальные действа, малые таинства, но всё же таинства. Лучшего времени и места для посвящения в "высоко стоящие" не найти. Ведь именно еда, именно способ питания, согласно науке, прежде всего отличает одних животных от других – всех этих жвачных, травоядных, насекомоядных, хищников и проч. А уж внутривидовые различия и подавно определяются по способу питания – достаточно сравнить столовский обед для служащих Совета нормального питания, описанный Шариком в начале "Собачьего сердца", и каждодневные пиршества Филиппа Филипповича, – и всё сразу делается ясно, сразу видно, кто на какой ступени стоит.
И недаром во время первого обеда еда явилась темой проповеди:
– …Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как. <…> И что при этом говорить.
С той же проповедью, только смещённой в практическую плоскость, Борменталь во время обеда второго обращается к Шарикову.
Ты хочешь сказать, читатель, что Шариков не способен воспринять столь возвышенную проповедь? Но вот ведь – воспринимает: салфетку заложить – закладывает, вилкой есть – ест вилкой, водку разливать в установленном порядке – и это делает.
Ты думаешь, что он поступает так под нажимом извне? Что истинный смысл проповеди не ложится на его сердце? Клевета! Он настолько проникся этим смыслом, что даже предлагает своё толкование к словам жреца "и что при этом говорить":
– Вот всё у вас, как на параде… а так, чтобы по-настоящему, – это нет…
– А как это "по-настоящему?"…
Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнёс:
– Ну, желаю, чтобы все…
– И вам так же, – с некоторой иронией отозвался Борменталь.
Приверженный фактам учёный не может не оценить результата:
И Филипп Филиппович несколько подобрел после вина. Его глаза прояснились, он благосклонно поглядывал на Шарикова.
Читатель, понимаешь ли, трепещет, что мерзкого Шарикова обработает гнусный Швондер, а он ни в какой обработке не нуждается, даже со стороны своего творца Преображенского. Ему надо только дозреть. Великий учёный, использовав в качестве полуфабрикатов бездомного пса и Клима Чугунова, создал новую человеческую единицу, и создал вполне традиционно – по своему образу и подобию. И в то место, где могла бы находиться пресловутая душа (а теперь оно совершенно пустое), прекрасно уместилась основополагающая идея его – а теперь уже их общей – жизненной философии: есть и вообще жить надо по самому высшему разряду. Да найдётся ли "по всей цепи великой" какая-нибудь бездушная тварь, которая станет возражать против этой идеи? Во всяком случае, никак не твердокаменные марксисты (Пётр Александрович и пр.), ждущие операции Преображенского для максимального продления своей собственной жизни "по высшему разряду". А шавки всякие, как то Швондер, Пеструхин etc., просто ещё (или уже) не достигли этого разряда. Вот и занимаются демагогией. А почему бы и нет, если для столь многих она оказалась столь прибыльной? Вот и сам Филипп Филиппович не побрезговал ею, когда возникла угроза его бесподобному существованию со стороны обнаглевшего Шарикова.
Как?! Филипп Филиппович?!
Да, не кто иной как он. В конце обеда второго, оценив по достоинству успехи своего питомца, великий учёный предлагает ему:
– Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества.
Читатель бледнеет, теряет сознание и с грохотом падает под стол.
А вот когда пришла пора издавать "Собачье сердце", почти через семьдесят лет после его написания, когда Преображенские набрались такой силы, что отмели к чертям социалистическую демагогию, точно так же, как в 17-м году они отмели демагогию религиозную, то побледнел редактор.
Побледнел, но в обморок не свалился. Он взял, да заменил слово "социалистического" на похожее. Получилось – "социального общества". Вот ведь мерзавцы находятся – приписать величайшему писателю XX века такое безмозглое словосочетание. Но ты, читатель, не сомневайся. Когда ты читал эту повесть в первый (второй, третий) раз в самиздатовском варианте, там стояло слово "социалистического", ты просто проглядел его в вихре эмоций, как и многое другое.
Итак, с марксистской демагогией мы разобрались. Ею в квартире Преображенского, этом сердце "Собачьего сердца", никого не испугаешь и не удивишь. Ещё бы, ведь этот марксизм самый что ни на есть внебрачный сын дарвинизма. Просто он возрос, подобно многим незаконнорожденным, в церковно-приходском приюте, вот и нахватался всякой благостной лексики: "равенство", "братство", "справедливость". "Любви к ближнему" только ещё не хватало! Нет, что ни говори, противоречив этот марксизм. Научная ментальность и христианская сентиментальность – куда это годится?!
Но Филипп Преображенский – законный сын соборного протоиерея Филиппа Преображенского – все эти сантименты, апеллирующие к несуществующей душе, решительно и со знанием дела вышвырнул из своей квартиры. Их место там, в подворотне, возле мусорных ящиков, на самых низких ступенях эволюционно-социальной лестницы. Их испытывает голодный пёс Шарик, голодная машинисточка, да ещё повар Влас (наверняка личность малообразованная), подкармливавший бездомных собак. Ах, этот Влас! Какой панегирик слагает ему бедный Шарик на первых страницах повести, какие прочувствованные слова в его адрес вырываются из доброго, благодарного собачьего сердца.
Стоп! Так чьё же, всё таки, сердце бьётся в груди Полиграфа Шарикова? Сердце Клима, мастерски пронзённое убийцей – добровольным споспешником науки, как нам известно, осталось в морге, а "собачьим сердцем" аж всё произведение названо. Неужели наш автор, у которого каждое слово на вес золота, продешевил в таком важном деле, как название повести?
И вот теперь, читатель, тебе придётся временно покинуть пространство изучаемого текста, сделать, так сказать, отступление за его границы.
Была некогда на этом свете прекрасная и несчастная порода людей. Звалась она русская интеллигенция. Почему прекрасная? Потому что её Бог такой создал. Почему несчастная? Потому что она Бога забыла. Очень уж постарались для этого такие иереи, как Филипп Преображенский-старший, а потом уже Наука подоспела, новый бог со своими чудесами и своими иереями, вроде Филиппа Преображенского-младшего.
Люди этой прекрасной несчастной породы превыше всего на свете ценили честность и доброту, честность даже выше доброты ставили. Прикоснувшись к деньгам, тотчас же мыли руки, и не только из гигиенических соображений. А ещё они верили в настоящую любовь, как в "Мастере и Маргарите". А ещё они осуждали отношения, вроде бы на любовь похожие, но никак не на возвышенную, верную, вечную. Называли они подобные отношения "собачья любовь", причём произносили эти слова нечасто и вполголоса, чтоб дети не услышали. Поэтому, когда от русской интеллигенции остались одни воспоминания, то упомянутое выражение и вовсе в Лету кануло и до тебя, о читатель, не дошло. Но великий Булгаков, знавший, что такое настоящая любовь, и про "собачью любовь" слышал.