Что же, выходит, опорочены блестящие результаты Преображенского? Выходит, что сам учёный потерпел фиаско? Ничуть. Он только подтвердил своё право называться "творцом". Более того, если результат первой операции был всё же неожиданным, если человек из собаки появился случайно, то во время второй учёный проявил себя уже как полновластный властелин, и собаку из человека он сделал совершенно сознательно.
Вдумайся, о читатель, в то, что произошло. Филипп Преображенский превратил человека в собаку за то, что человек этот покусился на его житейский комфорт. На ваш комфорт, потому что твоя душа во всё время чтения слита с душой профессора воедино. И превращение человека в собаку, соответственно, происходило при твоём сочувствии и соучастии.
Но читатель и ухом не ведёт. Он высоко ценит звание человека и именно поэтому не намерен этим званием разбрасываться. Шариков – гнусный, пьяный, матерящийся, воняющий дохлыми кошками – звания человека явно не достоин. Не человек это, а "такая мразь, что волосы дыбом встают" – так заявляет сам Преображенский, и любой, кто читал "Собачье сердце", подпишется под этим заявлением. И тогда встаёт вопрос наиважнейший – кого же, собственно, считать человеком? Где в "цепи величайшей от пса до Менделеева-химика" проходит граница, за которой начинаются "высоко стоящие", не говоря уже о "чрезвычайно высоко стоящих"? Кто возьмётся определить эту границу? – Только наука. Тут вся надежда на науку, в лице её лучших, талантливейших представителей. И недаром же Преображенский – "жрец", "властелин", "божество", наконец, "творец", – утверждает:
Человечество… в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
Можно не сомневаться, что "выдающиеся гении" сумеют постоять за себя, отмежеваться от "массы всякой мрази" и указать ей подобающее место. И средства для этого уже изобретены, и качество и количество этих средств всё возрастает.
Тут опять напрашивается вопрос, но уже более скромный – есть ли гарантия, что в такое немаловажное дело, как научное размежевание на "мразь" и "высоко стоящих", не вкрадётся ошибка? Ведь даже у самого Филиппа Филипповича, не имеющего равных ни в Москве, ни в Лондоне, ни в Оксфорде, произошла всё же некоторая осечка.
Однако читатель как нельзя лучше готов к обороне. Во-первых, ему известно, что ошибки гениев способны влиять на мировой прогресс куда заметнее, чем запланированные достижения рядовых учёных. Во-вторых:
"Ф. Ф. как истый учёный признал свою ошибку… От этого его изумительное, потрясающее открытие не становится ничуть меньше". (Дневник Борменталя).
В-третьих, вся свистопляска с Шариковым, бросающая тень на результаты блестящего эксперимента, произошла отнюдь не по вине учёного.
Тогда по чьей же? Кто виноват?
Профессор Преображенский даёт на это ясный и чёткий ответ – виноват Клим Чугунов. А раз Клим, то, стало быть, и его убийца, который нанёс "удар ножом в сердце" не тому, кому нужно. Вот если бы в пивной "Стоп Сигнал" у Преображенской заставы зарезали Спинозу!..
– Филипп Филиппович! А если бы мозг Спинозы?
– Да! – рявкнул Филипп Филиппович. – Да! …Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящего, но на какого дьявола?
Да, на какого дьявола? – спросим и мы вслед за Филиппом Филипповичем. Ведь не думаешь же ты, читатель, что, возникни в квартире учёного Спиноза, он не стал бы претендовать на жилую площадь? Да ведь ему сверх Шариковых шестнадцати аршин ещё излишки причитаются, на научную работу. Или ты считаешь, что "высоко стоящий" должен пренебречь тем, что ему положено по праву рождения, и смиренно отправиться на помойку?
Шариков, подученный Швондером, вопит, что он не давал согласия на операцию, что он иск может предъявить. "Высоко стоящий" так глупо себя вести бы не стал. Он скорее потребовал бы признать себя соавтором великого открытия. Сомневаешься, читатель? Зря. Ты ведь не по книжкам знаком с научным миром. Но если ты веришь только книжкам, то открой "Роковые яйца" и прочти, как профессор Персиков приглашал в соавторы своего ассистента Иванова. Знал, что делает, старик. Не в одних только лягушках разбирался, но и в людях тоже. Ведь недаром же Персиков, чуть что не так, сразу же звонит на Лубянку. Вот и Иванов, обидевшись, что не он, а Персиков сделал открытие, вполне мог бы туда позвонить. А уж гениальный Спиноза в два счёта достал бы нужный телефон. Так что Преображенский совершенно прав, категорически отказываясь сооружать Спинозу из собаки. Добра из этого не выйдет.
…Будете, как боги, знающие добро и зло.
Так оно и есть. "Божество", обитающее в Обуховом переулке, отлично знает, что́ добро и что́ зло. И даже на Шарикова, которого "боги" соорудили своими силами и своим талантом, пролился свет этого знания, и он прекрасно разбирается, где добро и в чём зло. И все его помыслы и действия направлены исключительно на стяжание добра и избежание, по возможности, зла.
Ты удивлён, читатель? Ты прочитал, а затем перечитал "Собачье сердце" до конца и ничего такого не заметил? Такова волшебная сила искусства – апеллируя к чувству, она иной раз совершенно лишает объективности. Находясь целиком и полностью на стороне Преображенского, ты видел только, как Шариков посягает на его добро и причиняет ему зло. Но ведь по отношению к самому себе он ведёт себя диаметрально противоположно. Иначе и быть не могло. Ведь божество сотворило его по всем правилам науки, той самой науки, которая подразумевает межвидовую борьбу, а также борьбу внутривидовую. Шарик-пёс, между прочим, никаких наклонностей к межвидовой борьбе не обнаруживал, непримиримость к кошкам взыграла в нём только в результате пересотворения. Да и в отношении внутривидовой борьбы, той самой, что на языке Швондера зовётся "классовой", он был совершенно пассивен.
Читатель содрогается от отвращения. Он слышать не может о классовой борьбе, неизбежно сопряжённой с террором, который Преображенский так убедительно заклеймил в самом начале повествования. Безусловно, читатель прав. Классовая гармония несравненно лучше классовой борьбы. Именно гармония между "массами всякой мрази" и немногочисленными "гениями, украшающими земной шар". И ты веруешь, читатель, что науке под силу установить подобную гармонию, и уж конечно безо всякого террора, а "лаской, единственным способом, который возможен в обращении с живым существом" (Ф. Ф. Преображенский). Так почему же в роскошной квартире в Обуховом переулке не возникло подобной гармонии? Ведь и гений был налицо, и мразь "такая, что волосы дыбом встают".
Читатель вне себя от возмущения. Он потрясает теми страницами, в которых описываются похождения Шарикова-человека. Он не просто омерзителен, он опасен для окружающих. Да, Шариков, обработанный негодяем Швондером (ведь ясно же, кто тут главный злодей), представляет собой потенциальную опасность. Нет, почему же потенциальную? Он успел настрочить на Преображенского (на своего создателя!) ужасный донос, он вооружился револьвером и угрожает Борменталю.
Увы тебе, читатель. Те же самые страницы свидетельствуют против тебя. Филипп Филиппович начинает обдумывать превращение человека в собаку задолго до доноса и револьвера – после эпизода с котом и затоплением квартиры, в результате чего был сорван приём. Убытки (помимо разбитых стёкол, испорченных ковров и т. д.) составили, как ясно сказано, 390 рублей. Есть над чем задуматься.
В прозрачной и тяжёлой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлечённый из недр Шарикова мозга…
Высокоучёный человек… воскликнул:
– Ей-богу, я, кажется, решусь.
А вот что подводит Борменталя к идее "покормить его мышьяком" – Шариков спёр два червонца, а его пьяные гости, убираясь, прихватили с собой пепельницу, бобровую шапку и памятную трость Филиппа Филипповича.
Устыдись, читатель! Смертная казнь за такую ничтожную кражу! Как бы там ни было, но лишь после этих трагических событий Борменталь провиденциально замечает:
– …Да ежели его ещё обработает этот Швондер, что ж из него получится?!
Выходит, смертная казнь в целях профилактики?
Читатель на это ничего не отвечает. Только что был упомянут Швондер, фигура настолько зловещая, что даже при мысли о нём можно лишиться дара слова. Читатель твёрдо убеждён, что страшнее Швондера зверя нет по всей цепи великой от пса до Менделеева-химика. Но ведь Швондеру уже было указано его место на эволюционно-социальной лестнице, и он – как же ты, читатель, этого не заметил? – носу не показывал в квартире Преображенского. Разве он возобновляет свои требования об уплотнении квартиры? Да как он посмеет после приказа самого Петра Александровича! Но профессор в данном случае сам подал повод ищущим повода, он, выряжаясь языком домовой книги, самоуплотнился. Швондер может только злорадствовать, но на самых законных основаниях, Шариков же имеет законное право на ту жилплощадь, на которой он зародился. С какой стати ему жертвовать своими правами? Находясь внутри "Собачьего сердца", видел ли ты хоть раз, о читатель, чтобы кто-то отказался от своего добра?
…Будете, как боги, знающие добро и зло.