Кто только не рисовал знаменитого театрального деятеля с броской внешностью! Иконография Евреинова по объему может конкурировать с его же библиографией, весьма обширной. Облик Евреинова стал легендарным после того, как он выпустил единственную в своем роде книгу "Оригинал о портретистах" (Пг., 1922) – собрание собственных изображений с собственными же комментариями. Евреинов тщательно отбирал материал для этой книги (благо, было из чего выбирать), но и по вошедшим в нее, и по оставшимся за ее пределами портретам прослеживается театральная броскость, оперная демоничность, оригинальность облика "оригинала".
Неизвестно, был ли знаком Булгаков с Евреиновым в Киеве в пору событий "Белой гвардии", но не вызывает сомнений, что факт пребывания театральной знаменитости в городе был замечен Булгаковым. Скорей всего, Булгаков его видел в Киеве 1918 года и выделил в толпах беглецов, наводнивших город. Во всяком случае, в "Записках на манжетах" Булгаков описывает свою встречу с Евреиновым во Владикавказе так, словно речь идет о давно и хорошо знакомом человеке:
"Евреинов приехал. В обыкновенном белом воротничке. С Черного моря, проездом в Петербург.
Где-то на севере был такой город.
Существует ли теперь? Писатель смеется: уверяет, что существует. Но ехать до него долго: три года в теплушке. Целый вечер отдыхали мои глазыньки на белом воротничке. Целый вечер слушал рассказы о приключениях…"
Евреинов направляется в город Петербург, существование которого сомнительно. Три года пути в теплушке уводят из реального в фантастическое пространство. Но Евреинов – едет, и тут уместно вспомнить, что в "Белую гвардию" Шполянский прибыл из того же самого города Санкт-Петербурга, заведомо и давно не существующего. Между прибытием Шполянского из Петербурга и поездкой Евреинова в Петербург устанавливается хорошо осмысленное сходство. Но еще большее сходство обнаруживается дальше: вокруг Евреинова во Владикавказе мгновенно сплачивается литературный кружок ("цех", – называет его Булгаков в "Записках на манжетах"), и эти "четыре поэта, поэтесса и художник" внимают Евреинову с таким же благоговением, с каким "поэтический орден" Шполян ского (тоже четыре поэта!) внимает своему мэтру. "Магнитный триолет" в "Белой гвардии" так похож на "цех" из "Записок на манжетах", что впору задаться вопросом: не об одном ли и том же кружке идет речь? Не перенес ли Булгаков евреиновский кружок из Владикавказа в Киев (или наоборот)? И нет ли связи между окружением Евреинова и Шполянского – и свитой Воланда? Ведь "Записки на манжетах" – не автобиография, а художественное произведение, вполне допускающее манипулирование автобио графическими деталями.
На вопрос Эккермана, что есть демонизм, Гёте ответил с обескураживающей краткостью и полнотой: демонизм – это "загадочное обаяние зла". Талантливый деятель театрального авангарда в глазах Булгакова – личность демоническая, и объединить черты Шкловского с чертами Евреинова в образе Шполянского было легко именно по признаку демонического авангардизма. К тому же, именем Азазелло – одного из спутников Воланда – Булгаков скорей всего обязан Евреинову, автору книги "Азазель и Дионис". Азазелло (или Азазель) – это и есть тот самый козел, "песнь" которого дала название трагедии (козлиная песнь). Присутствие Азазелло в свите Воланда подчеркивает театральный характер всей сатанинской компании, а причастность демонического Евреинова к Азазелло – сатанизм его театральности.
Имя Евреинова, промелькнув в биографии Булгакова – в том эпизоде, который закреплен в "Записках на манжетах" – никогда, насколько известно, не ставилось в связь с его творчеством. Евреинов, видите ли, принадлежал другому крылу русской театральности, чуждой и неприемлемой для Булгакова, так что никаких творческих связей между ними быть не может. Дескать, путешествуя в Москву, бедный рыцарь Булгаков встретился со своим театром, и с тех пор, смутясь душою, на другие театры не смотрел и ни словом не хотел переброситься с какой-либо иной театральной традицией. Чем больше исследователи углубляются в Булгакова, тем быстрей хиреет и чахнет подобная концепция булгаковской театральности.
Мастер розыгрыша, театральной импровизации, сценической пародии, знаток "общих мест" театра и пересмешник, Булгаков, конечно, не прошел мимо опыта "Кривого зеркала". Театрик Н. Евреинова и А. Кугеля неоднократно гастролировал в Киеве и, что особенно важно по складу булгаковской мысли и для ее хода, – присутствовал в Киеве "Белой гвардии" (летом 1918 года) в числе множества других театров-миниатюр, составляющих как бы фон той "оперетки", которая развертывается в романном Городе. На вопрос об отношении Булгакова к "Кривому зеркалу", равный вопросу об отношении к Евреинову, с достаточной полнотой отвечает "Багровый остров" – прямое продолжение "кривозеркальной" пародийной традиции. В "Багровом острове" вполне внятные рефлексы "Школы этуалей" и (не столь явные) – других "кривозеркальных" пьес Евреинова, которые Булгакову были знакомы по киевским гастрольным спектаклям. В том числе, быть может, по спектаклям лета-осени 1918 года. Булгаков брал свое везде, где находил, но как много оказывалось у него "своего", как широк был захват, сколь многому он научался у своих общепризнанных оппонентов!
В булгаковских произведениях Евреинов появляется лишь единожды – в "Записках на манжетах": мелькнул проездом – и исчез. Но мы уже видели демоническую странность этого проезда в несуществующий город, рифмующуюся с явлением из несуществующего города демонического (и, кажется, похожего на Евреинова) Шполянского в "Белой гвардии". Еще более странно такое незамеченное обстоятельство: Евреинов появляется в "Записках на манжетах" раньше, чем – как бы это выразиться? – раньше, чем появляется. Подобно тому, как булгаковские Мефистофели сигналят о своем появлении звуками из "Фауста", Евреинов сигналит в "Записках на манжетах" о своем скором выходе на сцену, высылая вперед свою метафору. Его еще нет, но он словно бы уже есть: о его ожидающемся явлении сообщает неподчеркнутая, но достаточно внятная цитата из хорошо известной книги Н. Евреинова. Цитата-сигнал: ждите Евреинова!
Название восьмой главки "Записок на манжетах", где описан промелькнувший Евреинов, имеет к нему прямое отношение: "Сквозной ветер". Это он, Евреинов (а за ним – Осип Мандельштам, Борис Пильняк и другие), проносится через Владикавказ, подобно сквозному ветру. Булгаков с тоской отмечает, как стремительно и легко они проницают, проходят насквозь владикавказское пространство, безвыходно-замкнутое для самого ра с сказ чика. Образ этой безвыходности становится названием предыдущей главки: "Мальчик в коробке". В коробку кладут новорожденного сына писателя Слезкина, но метафора идет вширь: и Слезкин, и Булгаков, и другие, застрявшие во Владикавказе, – мальчики в коробке, детки в клетке: "Когда затихает писк (младенца. – М. П.), идем в клетку". И вот, нарисовав всю безнадежность своего положения, рассказчик "Записок на манжетах" риторически – и не без пафоса отчаяния – вопрошает: "…мух на tanglefoot’e видели?!"
Задавая такой вопрос, надо быть хорошо уверенным, что если читатель и не видел мух "на тенгльфуте", то, по крайней мере, знает, что это за штука такая – тенгльфут. Иначе и спрашивать не стоит. Зарубежный комментатор "Записок на манжетах" честно сознается, что для него тенгльфут – вещь неведомая. Дело не в том, чтобы высокомерно или снисходительно объяснить зарубежному комментатору: мол, тенгльфут – липкая бумага для ловли мух, только и всего. Дело в том, что это – евреинов-ская липкая бумага, и видеть ее читатель мог – или скорее должен был – в книге Н. Евреинова "Pro scena sua".
"Причиной были мухи… и не мухи, собственно говоря, а то, чем ловят мух.
Впрочем, настоящая причина, если серьезно вдуматься, и не в мухах, и не в липкой бумаге, а в устройстве моего мыслительного аппарата.
Дело в том, что я страдаю иногда, именно страдаю манией аналогии. (Уж не знаю, существует ли в психиатрии такая болезнь.) Ну, конечно, здесь и жара виновата немного, и стук ремонта, и мухи, но главное все-таки в моей несносной психике. А тут как раз это изумительное изобретение "Tanglefoot".
Случалось ли вам наблюдать такой Tanglefoot, когда в комнате много мух, а в вашем распоряжении много времени?
Это безусловно интересно и поучительно для любого возраста.
Есть два сорта мух: осмотрительные и неосмотрительные. Как и у людей, последних – большинство.
Стоит только развернуть где-нибудь эту липкую мерзость, как неосмотрительные уже сели на самую середку. Некоторые покружатся еще сначала, но это так только, чтобы нагулять аппетит или поломаться перед другими. У самой, верно, слюнки текут в это самое время, потому что как дорвется до сладкого, так и начнет объедаться; потом только заметит, что ножки подозрительно увязли. Но и заметив, не очень, говоря по правде, силится освободиться, думает: "Вот подкреплюсь немного, а там уж разберем, в чем дело".
Дальше известно что. Наедятся отравы до отвалу в буквальном смысле этого слова. Прожужжать не успеет, как уже готова.
Другие все-таки, попав в передрягу, сразу убеждаются в своей неосмотрительности и подымают вой, настолько жалобный, что хочется придти им на помощь. Однако другим легкокрылым и в голову не приходит, что это самый искренний плач: мол, "притворяются, чтоб другие не помешали! Как будто не хватит на всех". И торжественно усаживаются рядом.
Их набирается все больше и больше!