Так, в 1908 г. члены Шумадийского учительского общества опрашивали в окрестностях Крагуеваца сельскую молодежь, десять лет назад окончившую начальную школу. И были вынуждены констатировать, что "у огромного большинства парней и девушек исчезло почти все полученное в школе знание, а многие вообще разучились читать и писать, поскольку за время, прошедшее после школы, не написали ни единого слова и ничего не прочли". Но то, что "они были в состоянии, мучительно и обливаясь потом, вывести свой автограф, переводило их в категорию грамотных" . Таковы были критерии, определяющие качество "читательской революции" … Важно подчеркнуть, что указанный "феномен" отличался в Сербии стабильностью: мы можем наблюдать его со времени первых поездок русских путешественников в 60-е годы XIX в. и далее – на рубеже веков . Следовательно, и в самом сербском социуме к началу балканских войн по сути мало что изменилось.
Поэтому, как нам представляется, объяснять "необыкновенную популярность" войны у сербов, прибегая к категориям и значениям современного (modern) общества (а "массовый национализм" к таковым, несомненно, относится) не совсем корректно. Разгадку ее следует искать в стереотипах традиционного мышления.
Начнем с его носителей. Напомним, что до Первой мировой войны доля крестьянства в структуре населения Сербии никогда не опускалась ниже 87 % . При этом оно было наделено землей достаточно равномерно, вследствие чего разделение интересов в его среде протекало крайне медленно. К тому добавим и неполную социальную структуру. Сербское общество было лишено аристократии и буржуазии. В нем имелось как бы два полюса: малочисленная (вышедшая из "низов") элита и однородная крестьянская масса – главный хранитель ценностей традиционного сознания.
Городские жители, доля которых в населении Сербии составляла 12 %, так и не смогли консолидироваться в мещанское сословие – стать носителями буржуазности , но на протяжении всей эпохи независимости оставались весьма размытой категорией. "Как трудно было сказать, где кончается сельская тропа и начинается городская улица, – пишет тот же М. Экмечич, – так же мало кто мог определить, где проходит граница между крестьянином и жителем города" .
Согласно принятому в 1873 г. "Закону о народном благосостоянии", вводился гарантированный и никем не отчуждаемый аграрный минимум, определявшийся количеством земли, которое крестьянин был в состоянии вспахать за шесть дней своего труда. Данный принцип существовал и позднее – в 1907 г. радикальное правительство Пашича в очередной раз продлило действие закона об аграрном минимуме, защищавшего крестьянина от угрозы пауперизации, ограничивая возможность земельных спекуляций и концентрации земли в немногих отдельно взятых руках . Тем самым, он затруднял распространение в Сербии капитализма и становление соответствующего ему типа мышления . И в результате, как констатировал русский ученый в 1915 г., "Сербское королевство может быть названо и доныне страной почти исключительно мелкого и среднего землевладения" .
Эта патриархальная модель общества (согласно старой формуле: сербский народ – сообщество равных) не была для соратников Пашича некоей самоцелью. В условиях незавершенности процесса всесербского освобождения и объединения она становилась средством и формой консолиции сербов королевства, поскольку малая расщепленность интересов внутри социума позволяла сохранять единство народного духа – важнейшую внутреннюю предпосылку будущего освобождения. Социальное равенство, как видим, отождествлялось в глазах радикалов с национальным единством… И эта их политика в нужное время увенчалась полным успехом – объясняя подоплеку всеобщего подъема, захлестнувшего Сербию в начале Первой балканской войны, русский корреспондент писал: "В ряду причин того удивительного объединения, которое приходится наблюдать здесь, следует, разумеется, отметить и сравнительную неразвитость социальных отношений, а, следовательно, и социальных антагонизмов. Личность не успела еще выделиться из коллектива, а экономическое развитие не успело вырыть психологической пропасти между управляющими и управляемыми" .
Теперь о самом мышлении. Известно, что одной из базовых традиционалистских установок является идея преемственности , т. е. "солидарности поколения живущего с поколениями умершими" , или "участия минувших поколений в современности" .
Особо наглядно оно проявлялось в подходе родителей к воспитанию детей, когда, по наблюдению П.А. Ровинского, отцы заставляют своих чад "выучивать в виде катехизиса историю падения сербского царства на Косовом поле, причем делают такие выводы, что Милошу Обиличу – на вечные времена слава, Буку Бранковичу – проклятие, а турку и швабу нужно посечь голову" . И снова следует подчеркнуть, что с течением времени в данной системе воспитания мало что изменилось. Спустя почти полвека после путешествия Ровинского другой русский автор констатировал: "Когда старый дед учит внука владеть саблей или кинжалом, тогда жилище серба наполняется избытком высокого наслаждения и удовольствия… Преемственно, от поколения к поколению, передаются имена освободителей народа от турецкого ига, и в честь их слагаются песни" .
Образованные сербы, признавая явный перекос "героического" воспитания, тем не менее объясняли его необходимость: "Видите, в каком мы положении: мы должны из наших детей готовить вместо гуманных граждан – диких солдат, потому что нам еще грозит война с турками… с которыми нужно мериться тем же оружием, каким и они пользуются против нас" . Этот мотив грядущей войны и необходимости подготовки к ней с самого "нежного" возраста тиражировался на всех уровнях. Уже известный поп Милан Джурич с парламентской трибуны требовал от учителей так воспитывать детей, "чтобы они знали заветную мысль (об освобождении и объединении сербства. – А.Ш.), знали о косовских героях и в будущем, став гражданами, отомстили бы за Косово". Или другой его пассаж – "Мать пасет овец или жнет ячмень и пшеницу, но при этом поет сыну песню и готовит его к отмщению Косова" .
Как видим, героическое начало закладывалось в сербских детей с младых ногтей, что не могло не сказаться на формировании их мироощущения, какое всегда оставалось сугубо конфронтационным, в рамках оппозиции свой-чужой. И когда чужие менялись, т. е. когда к туркам после 1878 г. добавились "соседи" из-за Савы и Дуная, отношение к ним оставалось столь же жестким и одномерным. В "Катехизисе для сербского народа" читаем: "Кто неприятель сербов? – Самый главный враг сербов – Австрия… Что нужно делать? – Ненавидеть Австрию, как своего самого главного врага… Кто друг сербов и Сербии? – Единственный искренний и надежный друг сербов, который был и есть – это великая и мощная Россия. В чем же долг каждого серба? – Любить свое отечество и монарха и умирать за них, уважать своих друзей и ненавидеть врагов" .
Такой подход проявляет себя особенно контрастно в сравнении с другим – как раз современным – типом мышления. Иллюстрации ради, приведем диалог Владана Джорджевича (воспитанного в Европе и отнюдь не фанатика-радикала, вроде М. Джурича) с чешским национальным деятелем Франтишеком Ригером. На замечание Ригера о том, что "австрийское ярмо становится для чешского народа слишком тяжелым", собеседник задал естественный для всякого серба вопрос: "Почему же тогда чешский народ не сбросит его?". На что был получен характерный ответ: "Народ, у которого почти в каждом втором доме стоит пианино, не поднимает революций" . Перед нами – два наглядных проявления двух систем мышления", когда вторая "стремится приспособить идеал к реальности", а первая – "осуществить на практике неосуществимый идеал" .