Словосочетания "ленинская правда" и "ленинская простота" станут со временем узнаваемыми топосами советской культуры - "Ленинской правдой Заря Коммунизма нам засияла во мгле" (Сергей Михалков), "Служит юность трудовая правде ленинской твоей" (Лев Ошанин) , "Наше безотказное оружие - ленинская немеркнущая правда" (Михаил Шолохов) , - но не замедлят быть продублированными и в текстах о Сталине. Сталинская простота, как и простота Ленина, синонимична правде, но она также не сводится к простоте и правде сталинских текстов. Тексты эти суть он сам. В этом смысле дискурсивный эталон советской культуры обнаруживает себя не в дидактическом опыте текста (письма и голоса), но, скорее, в его дидактической субъектности и функциональности. Содержательная силлогистика определяется "очевидностью" социального поведения, выражающего "советскость" не столько речи (ведь слова способны не только выражать, но и скрывать правду), но ее субъекта - того, кто говорит. Сам характер такой репрезентации является, конечно, вполне ритуальным. В контексте социо- и психолингвистических исследований методов т. н. "достижения послушания" (compliance-gaining studies) изучение языковой демагогии неслучайно ведется с опорой на такие понятия, как "территория", "дистанция", "инициатива" и др., указывающие на акциональные и проксемические, а не вербальные приоритеты социального взаимодействия . Дискурсивная "простота" в этих случаях соответствует прескриптивной простоте социальной и вместе с тем - ритуальной действительности, должной развести "своих" и "чужих", революционное и контрреволюционное, советское и антисоветское. Поведение здесь не только важнее языкового содержания, но в определенном смысле независимо от него. Более важными в этих случаях оказываются внеязыковые признаки дискурсивной убедительности - приемы, описывавшиеся в старых риториках в терминах pronuntiatio и actio, и, кроме того, сама эффективность высказываний, создающих у слушателей эффект аргументативной достаточности сказанного в силу его (умо)зрительной, образной представимости (в классической риторике такие тексты объединяются понятием "гипотипосис" (υποτύπωσις) или illustratio) . Приведенный выше пример из учебника "Родная речь" кажется здесь вполне показательным: Сталин ждет от отвечающих не столько ответа, сколько (пред)определенного поведения, - большего, говоря словами того же текста, от них не требуется.
О гниении и чистоте
В дихотомии "слова" и "дела", или (что в данном случае - одно и то же) "слова и тела", особенности языковой демагогии советской эпохи определяются настоятельностью не диалога, но ответного "телесного действия". Коммуникативная эффективность соответствующей риторики достигается в таких случаях преимущественно не силлогистическими, но эмоциональными возможностями речевого воздействия, прежде всего - пафосом метафорической и символической речи, опорой на доверие и аргументацию "от очевидного". Показательным примером такой эффективности может служить, в частности, использование экспрессивных и рационально неверифицируемых метафор в функции научных и идеологических терминов. Таковы, например, метафоры гнилости и заразы, широко представленные, с одной стороны, в "научных" текстах советской эпохи по политической экономике, а с другой - в литературных и публицистических текстах, касавшихся сферы идеологии, культуры и быта.
Доктринальное для советских общественно-исторических и экономических дисциплин определение и истолкование империализма восходит к работе Ленина "Империализм и раскол социализма" (1916): "Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) - монополистический капитализм; (2) - паразитический или загнивающий капитализм; (3) - умирающий капитализм" . Приведенные ленинские слова можно было бы счесть не более чем бранным курьезом, если бы они на десятилетия не стали общеобязательными к их буквальному воспроизведению в качестве научной дефиниции в школьных и вузовских учебниках, в научных монографиях и публицистических текстах. Рассуждения и даже просто упоминания о капитализме редко обходились без эпитета "загнивающий", создавая устойчивую "гигиеническую" (или точнее - антигигиеническую) топику общественно-политического дискурса. Можно гадать об источниках ленинского "определения" - скорее всего, их нужно видеть в расхожем уже для XIX века противопоставлении больного Запада и здоровой России. Инвективная метафорика антизападников и традиционалистов, православных проповедников, славянофилов и народников пестрит "медицинскими" определениями "болезней", мучающих Европу и чреватых для России. Политический и культурный мир Запада "разлагается", "гниет", "умирает" и т. п. С оглядкой на инерцию таких предостережений Н. Я. Данилевский вынес в название одной из глав своего фундаментального труда "Россия и Европа" (1869) вопрос "Гниет ли Запад?" (заверяя далее читателя, "что явлений полного разложения форм европейской жизни, будет ли то в виде гниения, то есть с отделением зловонных газов и миазмов, или без оного - в виде брожения, еще не замечается") , а Константин Леонтьев изрек в 1880 году (под впечатлением от взрыва бомбы в Зимнем дворце) приснопамятную сентенцию о необходимости "подморозить хоть немного Россию, чтобы она "не гнила"" .