Попробую подтвердить это предположение. Для начала отметим, что общеславянский глагол "владеть" еще кое-где сохранил синонимичность глаголу "мочь". Соответствующие примеры можно обнаружить в русских говорах и в словацком языке: "Мы не владеем жить-то, стары стали", "Este vladzem pracovat’" – "Я еще могу работать". Неслучайно и то, что древнерусское могута и словацкое vladar, vladca совпадают в едином, общем для них значении "властитель". А это уже предполагает и обратную связь – древнейший перенос на глагол "мочь" значения "владеть, властвовать", тем более что "мощь" и "власть" для Средневековья – синонимы.
Речь, следовательно, идет об общепринятых понятиях, на фоне которых любая тюркская этимология неминуемо проиграет, столкнувшись с плотным фронтом индоевропейских терминов, означающих "вельможу" и имеющих точно такое же происхождение. В споре с В. П. Виноградовой H. A. Баскаков настаивал, что рассматриваемое слово "не связано с основным значением "быть в состоянии, мочь, быть способным", однако случайность здесь исключается. "Могута" образовано той же смысловой отглагольной цепочкой, что и в других языках: "быть в состоянии" – "мощь, власть" – "властитель, вельможа".
Думаю, именно термин вельможа, происходящий от "вельми" (много), ближе всего к слову "могуты". Следовательно, начало перечня "тюркских родов" переводится как: "…с черниговскими боярами и вельможами…".
Татраны – по версии ориентологов это слово чисто тюркского происхождения и восходит к древнетюркскому "татыр" или "татур" – "смаковать", а также к "татымак" – "зрелый, опытный человек" или к киргизскому "татыран" – "страшилище, чудовище". О первых трех словах перечня в "Слове" К. Менгес писал: "Таким образом, в "Слове" можно видеть три группы сановников: быля, могу (магнат, вельможа) и "татран" (опытный советник, старейшина).
Предлагалась также этимология этого слова от tatran - "житель Татр" (слово известно в чешском языке), от названия татар, и, наконец, допускалась возможность произвести слово от tatyr an – "чудовище". По мнению Баскакова, в "Слове" имеется в виду "черноклобуцкое родовое подразделение или укрупненная семья вместе со слугами и воинами, возглавляемая родовым старейшиной Татра".
С другими "черниговскими былями" дело обстоит куда сложнее, чем это представляется В. П. Тимофееву, однако начнем по порядку. Совершенно неожиданно он предлагает рассмотреть версию, что в указанном перечне речь может идти вовсе не о людях, какими бы странными титулами они не награждались, а о… предметах вооружения черниговского ополчения. Вот как Тимофеев убеждает в этом читателя: "Почему в перечне, независимо от того, тюркский он или русский, должно говориться исключительно о людях? Святослав описывает мощь черниговского войска, а она, как известно, никогда не измеряется одним только опытом военачальников и отвагою их личного состава. Даже в приказах Гражданской войны говорилось не только о храбром начдиве, его комиссаре и численности войска, но и о пушках, пулеметах (в том числе на тачанках), броневиках, а то и об аэроплане. Почему, удивляясь вместе с А. Ивановым, что в "Слове" не упомянуты арбалеты, уже несколько десятилетий находившиеся тогда на вооружении русских дружин, мы не ищем их в тексте? Разве Автор не мог их назвать как-нибудь более поэтически, чем они названы в летописи? Почему спокойно читаем о тогдашних метательных снарядах – "шереширах" и "бременах", – но не задаемся вопросом: где же те "пушки", которые их выстреливали?"
Нельзя ли предположить, что последующие компоненты перечня, не люди, а элементы вооружения и оснащения черниговского русского (а не тюркского!) войска? Итак…
Руководствуясь заявленным военно-техническим характером предметов перечня, мы, не напрягаясь излишне, услышим здесь слово "таран". Но откуда в средине слова взялась непонятная "т"? Не будем спешить с утверждением, что перед нами случайное искажение.
В просторечии и говорах мы сплошь и рядом слышим: тверезый, ведмедь, суворый, сыроватка – вместо привычных: трезвый, медведь, суровый, сыворотка. В этих словах, словно на шахматной доске, была произведена своеобразная "рокировка" согласных, называемая в лингвистике метатезой. Приведу еще ряд примеров, взятых из отразившегося в литературе просторечия.
"Турец-царь Сантал" – в причудливом имени этого былинного персонажа легко ли различить искаженный устной передачей титул салтан (султан), упомянутый и в "Слове о полку Игореве"? А в просторечном "каталажка" увидит ли кто морское словечко "такелаж", пришедшее к нам из немецкого языка? А в имени Фрол – исходное латинское Флорус или же в Коснятин (имя новгородского посадского) – исходное Константин?
Метатеза в разное время основательно поработала не только над просторечными, по и над литературными словами, например ладонь из долонь (ср. укр. долонь и ст.-слав. длань), ладья из алдия (ср. норв. oldja). Особенно же "повезло" некоторым немецким словам, воспринятым через устную речь. К таковым относятся вполне теперь "русские" по звучанию тарелка, марганец и верстак, в которых не всякий заподозрит талерку (промежуточное от нем. Teller или швед. tallrik), манганэрц (Mangan Erz – "марганец" и "руда") и веркстат (промежуточное от Werkstâtte – "рабочее место")?
Указанная особенность, проявляющаяся при заимствовании и адаптации ряда немецких терминов, имеет самое прямое отношение и к вычислению нашего слова. Спроецировав ее на ХІІ век и взяв за исходное средневековое италонемецкое tarant ("таран"), бывшее у Автора на слуху от упомянутых им в "Слове" "немцев и венедицей", мы получим не что иное, как искомое татран. Добавлю, что Автор употребил это экзотическое слово на целых полстолетия раньше его первой и единственной в древнерусской литературе фиксации в форме "таран". Конечное "t" после ряда попыток приспособить его для русского произношения в конце концов попросту потерялось.
Итак, значение как будто выяснено, но следует уточнить, что едва ли татран означал у Автора "таран" в современном понимании (в Средневековье это орудие именовалось овен или баран). В Ипатьевской летописи (под 1234 годом) он означал "камнемет": "Люто бо бе бои у Чернигова, оже и таран на нь (т. е. на стену. – В. Т.) поставиша, меташа бо каменемь полтора перестрела, а камень якоже можаху 4 мужа силнии подъяти". Таран здесь явно приравнен к древнерусскому порокъ (пракъ) – термину собирательному для всех видов крупных метательных и ударных машин, использовавшихся не только для осады. Наверняка на Руси подобные "пушки-машины" имелись не у одного только Ярослава Черниговского, но симптоматично, что именно под этим названием мы встречаем их как раз в черниговском войске. Именно там через полвека после "Слова о полку" тарант – татран превратился в таран.
В рассматриваемом перечне "тюркизмов" мы еще дважды встретимся с подобными орудиями, причем, подразумевая их наличие в перечне, относящемся к черниговскому войску, я опираюсь на авторитетнейшее мнение советского археолога-оружейника А. Н. Кирпичникова: "Что касается осадной, в первую очередь, метательной техники, отчетливые данные о ее подъеме и применении относятся к середине XII века… Парк камнеметных машин, включавший крепостные самострелы и рычажно-пращевые устройства, существовал вплоть до конца XVI века в ряде удельных столиц…
Именно такие системы сопровождали войско даже во время форсированных многокилометровых маршей (выделено мной. – В. Т.)".
Что же касается упоминания татранов в "Слове о полку Игореве", исходя из всего вышеизложенного, их следует переводить как "камнеметы".
Вывод весьма поразительный! Почему бы самому автору не написать вместо "татранов" "камнеметы", тем более если он жил и творил в XVIII веке? Кстати, здесь и далее мы полагаем, что виртуальный "Аноним" А. А. Зализняка реально существовал и даже можем "вычислить" примерный промежуток времени, когда он мог написать "Слово о полку Игореве". Выше мы уже отмечали, что Аноним – безусловный почитатель Петра I и, возможно, даже имел встречу с ним. Позорный плен и "побег" из плена в 1711 году напомнил Анониму при написании "Слова" плен и побег из него князя Игоря. Свое произведение Аноним написал накануне 1-й Русско-турецкой войны, полагая его как призыв вернуть исконно русские земли Причерноморья и Приазовья, а также Крыма, утраченные более 600 лет тому назад. С таким призывом он мог обратиться к элите российского общества не ранее 1762 года, то есть до восшествия на российский престол Екатерины II, поскольку предшествующим императорам в женском платье было не до "Очакова и покорения Крыма". Анна Иоанновна предприняла было попытку вернуть России утраченные Петром I в 1711 году Приазовские земли, но в конечном итоге удалось отстоять лишь крепость Азов. А "дщери Петра" Елизавете Петровне, в царствование которой в России воцарился мир, получили развитие культура, наука и литература, было не до войн. Так что "Игорева песнь" как призыв россиян на ратный подвиг за "раны Петровы" мог прозвучать между 1762-м и 1768-м годами до начала первой Русско-турецкой войны 1768-1771 годов.
Дальнейший анализ "темных мест" "Слова" мы будем проводить, ориентируясь на этот промежуток времени возможного написания Анонимом "Слова о полку Игореве".