Мне понадобилось какое-то время, чтобы переварить это.
Ты не мог так сказать, - глухо прозвучал мой голос. - Скажи мне, что ты этого не говорил.
Он продолжал смотреть в окно, стоя спиной ко мне.
Мне очень жаль, Кейти. Извини.
Извини… Какое пустое слово.
Я люблю тебя…
И вот тогда я бросилась в ванную, хлопнула дверью, заперлась на замок, осела на пол и разрыдалась. Питер стучал в дверь, умоляя впустить его. Но, вне себя от горя и отчаяния, я не хотела даже слышать его.
Постепенно удары в дверь стихли. Мне удалось успокоиться. Я заставила себя подняться, открыла дверь и, шатаясь, добрела до дивана. Питер уже ушел. Я сидела на краешке дивана, пребывая в состоянии, близком к тому, что наступает после автокатастрофы, - тупой шок и где-то в подсознании бьется мысль: неужели это наяву?
Помню, как я на автопилоте надела пальто, схватила ключи от квартиры и вышла.
Потом было такси, и я ехала куда-то, но подробности той поездки не отложились в памяти. Однако, когда мы остановились на углу 42-й улицы перед старинным жилым комплексом Тьюдор-Сити, я, хотя и не сразу, все-таки вспомнила, почему я здесь и кого собираюсь навестить.
Я вышла из такси и зашла в подъезд. Когда лифт остановился на седьмом этаже, я прошла по коридору и нажала кнопку звонка у двери под номером 7Е. Мне открыла Мег, в выцветшем бледно-голубом махровом халате, с извечной сигаретой в углу рта.
Ну, и чем я заслужила такой сюрприз…? - сказала она.
Но тут она вгляделась в меня внимательнее и резко побледнела. Я сделала шаг к ней и уронила голову^га ее плечо. Она обняла меня.
О, дорогая моя… - тихо произнесла она. - Только не говори мне, что он был женат.
Я прошла в комнату. И снова разрыдалась. Она налила мне виски. Я пересказала ей всю эту глупую сагу. Ночь я провела на ее диване. На следующее утро я и думать не могла о том, чтобы явиться в офис, поэтому попросила Мег позвонить мне на работу и сказать, что я больна. Она поспешила в свою спальню, где стоял телефон.
Вскоре она вышла и сказала:
Можешь считать меня надоедливой старухой, сующей нос не в свои дела… но хочу тебя обрадовать: в офисе тебя не ждут раньше второго января.
Что ты там наговорила, черт возьми, Мег?
Я говорила с твоим боссом…
Ты звонила Питеру?
Да.
О боже, Мег…
Выслушай меня. Я позвонила ему и просто объяснила, что ты слегка не в форме. Он сказал, что "учитывая обстоятельства", ты можешь спокойно отдыхать до второго января. Так что радуйся - одиннадцать дней отпуска. Неплохо, а?
Особенно для него - это здорово облегчает ему жизнь. Ему не придется встречаться со мной до отъезда в Лос-Анджелес.
А ты что, хочешь увидеть его?
Нет.
Защите нечего добавить.
Я опустила голову.
Должно пройти время, - сказала Мег. - Много времени. Больше, чем ты думаешь.
Я и сама это знала. Так же как знала и то, мне предстоят самые долгие в моей жизни рождественские каникулы. Горе накатывало на меня волнами. Иногда его провоцировали какие-то совершенно глупые и банальные вещи - например, целующаяся парочка на улице. Или я ехала в метро (в бодром расположении духа после праздного шатания по Музею современного искусства или шопинг-терапии в "Блумингдейлз") - и вдруг, совершенно неожиданно, возникало ощущение, будто я лечу в глубокую пропасть. Я перестала спать. Я резко похудела. Каждый раз, как я пыталась себя увещевать, эмоции снова брали верх, и я впадала в отчаяние.
Я поклялась, побожилась, зареклась больше никогда не терять голову из-за мужчины и не выказывала ни малейшей симпатии (а наоборот, демонстрировала презрение) к подругам, которые превращали свои любовные неудачи во вселенскую трагедию: манхэттенский вариант "Тристана и Изольды".
Но бывало так, что я просто не знала, как прожить настушющий день. В такие минуты я чувствовала себя заложницей глупой и избитой драмы. Помню, как-то на воскресном завтраке с матерью в местном ресторанчике я вдруг разревелась. Пришлось выйти в туалет и отсидеться там, пока не улеглись мелодраматические всплески в духе Джоан Кроуфорд. Вернувшись за столик, я заметила, что мама уже заказала нам кофе.
Меня очень беспокоит твое состояние, Кэтрин, - тихо сказала она.
Просто была очень тяжелая неделя, не обращай внимания.
Это мужчина, не так ли? - спросила она.
Я села за стол, залпом выпила кофе и кивнула головой.
Должно быть, все это очень серьезно, раз ты так расстраиваешься.
Я пожала плечами.
Не хочешь рассказать мне? - спросила она.
Нет.
Она опустила голову - и я поняла, что глубоко обидела ее. Кто это однажды сказал, что матери готовы разбиться в лепешку ради своих детей?
Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне доверяла, Кейт.
Мне тоже.
Тогда я не понимаю, почему…
Так уж сложились между нами отношения.
Ты огорчаешь меня.
Извини.
Она потянулась ко мне и пожала мою руку. Мне захотелось сказать ей так много - что мне трудно пробиться сквозь защитную оболочку ее врожденного аристократизма; что я никогда не смела откровенничать с ней, потому что боялась ее суровой критики; что я безумно люблю ее… но между нами висел груз прошлого. Да, это был один из тех редких моментов (в духе Голливуда), когда мать и дочь могли бы преодолеть разделявший их барьер и, вместе всплакнув, примириться. Но жизнь идет по своему сценарию, не так ли? В такие решающие минуты мы почему-то тормозим, колеблемся, робеем. Возможно, потому, что в семейной жизни окружаем себя броней. С годами она становится все прочнее. И пробиться сквозь нее бывает трудно не только окружающим, но и нам самим. Это наш способ защитить себя - и самых близких - от суровой правды жизни.
Остаток каникул я провела в кинотеатрах и музеях. Второго января я вернулась на работу. В офисе с большим сочувствием отнеслись к моему "ужасному гриппу" - и тут же вывалили на меня последние новости: "Ты слышала о переводе Питера Харрисона в Лос-Анджелес?" Я была сдержанна, тщательно выполняла свою работу, приходила домой, тихо страдала. Горе утратило свою остроту, но ощущение утраты не прошло.
В середине февраля одна из моих коллег-копирайтеров, Синди, предложила сходить на ланч в маленький итальянский ресторанчик по соседству с офисом. За столом мы только и говорили, что о рекламной кампании, в которой обе участвовали. Когда принесли кофе, Синди сказала:
Думаю, ты слышала сплетню из лос-анджелесского офиса?
Что за сплетня?
Питер Харрисон ушел от жены и детей к какой-то бухгалтерше. Кажется, ее зовут Аманда Коул…
Новость оглушила меня, подобно взрыву гранаты. Я была в шоке. Должно быть, это отразилось на моем лице, потому что Синди взяла меня за руку и сказала: - С тобой все в порядке, Кейт?
Я со злостью отняла руку:
Конечно, в порядке. А почему ты спрашиваешь?
Да так просто, - нервно произнесла она. Обернувшись, она поискала глазами официантку и сделала знак, чтобы принесли счет. Я уставилась в чашку с кофе.
Ты знала, да? - спросила я.
Она капнула в свою чашку заменитель сахара, принялась размешивать кофе.
Пожалуйста, ответь на вопрос, - попросила я.
Она прекратила вращать ложкой.
Дорогая, - сказала она, - все знали.
Я написала три письма Питеру - награждая его всяческими на лестными эпитетами, обвиняя в том, что он разрушил мою жизнь. Ни одно из них я так и не отослала. Я отчаянно боролась с желанием позвонить ему в четыре утра. В конце концов, я написала ему открытку. Всего несколько слов.
Как тебе не стыдно.
Я порвала открытку за пару секунд до того, как опустить ее в почтовый ящик… и тут же разревелась - так и стояла, всхлипывая, как дурочка, на углу 48-й улицы и Пятой авеню, вызывая живейший интерес у спешащих на ланч клерков.
Когда мы стали встречаться с Мэттом, я все еще не оправилась от депрессии, и он знал об этом. Прошло восемь месяцев с тех пор, как Питер переехал на Запад. Я поменяла место работы - перешла в крупное рекламное агентство "Хайки, Фергюсон энд Ши". С Мэттом я познакомилась, когда однажды он появился в нашем офисе со съемочной группой Пи-би-эс. Они снимали сюжет для новостной программы "Макнейл-Лерер Ньюс Ауэр" об агентствах, которые все еще рекламировали дьявольскую траву, табак. Я была одним из копирайтеров, у кого он брал интервью, - а потом мы еще долго трепались. Я была удивлена, когда он предложил мне встретиться - ведь в нашей болтовне не было и намека на флирт.
Мы встречались около месяца, и я удивилась еще больше, ком он признался мне в любви. По его словам, я была самой остроумной женщиной из всех, кого он знал. Он обожал мою "нетерпимость к глупости". Уважал мое "сильное чувство личной автономии", мои "мозги", мою "спокойную самоуверенность" (ха!). Все сошлось - он встретил женщину, с которой мечтал соединить свою жизнь.
Разумеется, я не капитулировала вот так сразу. Наоборот, меня очень смутило это внезапное признание в любви. Да, мне нравился этот парень. Он был умен, честолюбив, эрудирован. Мне импонировал его столичный лоск… как и то, что он сумел достучаться до меня - разумеется, прежде всего потому, что мы оба были детьми большого города. Он, как и я, вырос на Манхэттене. Окончил дорогую частную школу, университет. Был всезнайкой и - что очень по-нью-йоркски - обладал самомнением мирового класса.