Император Николай I много путешествовал. Подсчитано, что за год он в среднем проезжал по 5500 вёрст. При этом он использовал самые простые экипажи. Поэт А. Н. Майков в стихотворении "Коляска" (1854), не напечатанном при жизни, но ходившем в списках, воспел "откинутую коляску" императора (и кстати, за это стихотворение, которое было сочтено до неприличия верноподданническим, подвергся насмешкам знакомых литераторов и едким эпиграммам другого поэта – Н. Ф. Щербины). Л. Н. Толстой в рассказе "За что?" (1906), набрасывая малосимпатичный образ императора, заметил, что тот "скакал без надобности по России из Чугуева в Новороссийск, Петербург и Москву, пугая народ и загоняя лошадей…". Николай всегда предпочитал очень быструю езду. Возможно, такой способ ездить по России определялся тем, что император не переносил долговременной тряски по дурным дорогам: в этих случаях он страдал от мигрени и тошноты. Видимо, не всегда дорогу перед его проездом успевали починить так хорошо, как в тот раз, в 1838 г. И когда Орловой-Савиной пришлось проезжать "почти вслед" за императором, то понятно, отчего шоссе было "как паркет".
Но о российских дорогах гораздо больше воспоминаний, отзывов и суждений совсем иного свойства. В них говорится отнюдь не о "паркетном" полотне…
Летом 1654 г. через Украину, с юга, в Москву добирался патриарх Антиохийский Макарий III. Ехавший с ним его сын архидиакон Павел Алеппский описывал эту дорогу так: "Одному всевышнему Богу известно, до чего трудны и узки здешние дороги: мы, проезжая по разным дорогам от своей страны до сих мест, не встречали таких затруднений и таких непроходимых путей, как здешние, от которых поседели бы и младенцы. Рассказать – не то, что видеть собственными глазами: густота деревьев в лесах такова, что земля не видит солнца. В эти месяцы, в июле и августе, дожди не переставая лили на нас, вследствие чего все дороги были покрыты водой: на них образовались ручьи, реки и непролазная грязь. Поперёк узкой дороги падали деревья, которые были столь велики, что никто не был в силах их разрубить или отнять прочь; когда подъезжали повозки, то колёса их поднимались на эти деревья и потом падали с такою силой, что у нас в животе разрывались внутренности. Мы добирались к вечеру не иначе, как мёртвые от усталости, ибо одинаково терпели и ехавшие в экипаже, и всадники, и пешие". Вот они оказались уже в районе Оки, перед Калугой: "Дорога была чрезвычайно трудна, и мы много страдали от усталости и тягостей свыше всякого описания, ибо весь путь состоял из подъёмов и спусков, был покрыт древесными корнями, водой и глубокою грязью и так узок, что не вмещал (патриаршей) кареты". За Калугой: "Но дорога чрезвычайно трудна…" Она была очень узка и настолько неудобна для проезда, "что внутренности разрывались у нас в животе от толчков экипажа и ломались оси колёс. Мы терпели великие затруднения. Знай, что по этой причине большинство едущих в эту страну отправляются во время Богоявления и заговений (перед великим постом), так как земля и дороги в ту пору бывают ровны: нет ни подъёмов, ни спусков, но они как бы вымощены плитами из льда и глубокого снега; и по той причине в особенности, что экипажи, называемые санями, т. е. бесколёсные, скользят, передвигаясь с быстротой свыше всякой меры". Об ужасах русской зимы, которые южанам из свиты патриарха пришлось испытать на себе, Павел Алеппский также повествовал, и весьма обстоятельно. А тогдашний летний путь оказался особенно труден оттого, что в те дни постоянно лили дожди. Да и лесные дороги, по которым они добирались, были слишком узки. Раскисшие от воды просеки и тропы; упавшие стволы деревьев; колеи, заполненные грязью; выступающие то тут, то там древесные корни; застревающая в чащобе широкая карета патриарха…
Спустя 200 лет, в 1856 г. литератор С. В. Максимов, командированный Морским министерством для объезда Русского Севера, добирался из Петербурга в столицу северного края, губернский центр Архангельск. Своё самочувствие после долгого пути по зимним дорогам он воспроизводил в опубликованной через три года книге:
"Поздним зимним вечером подъезжал я в первый раз к Архангельску. Неприятности дальнего, с лишком тысячевёрстного пути возымели свою силу: чувствовалась физическая истома, нравственная пустота, болел весь состав тела, ныл, кажется, каждый мускул, воображение наполняли какие-то мрачные, невесёлые образы. Тягостные впечатления принесли за собою прошлые сутки, ничего хорошего не сулили будущие. Так, по крайней мере, казалось на то время, когда привелось осиливать последние вёрсты. Как будто вдвое-втрое ленивее плелись почтовые лошади, как будто сильнее и чаще обстукивала последние ухабы и выбоины неладно кроеная, но крепко сшитая почтовая кибитка. Как будто назло в этот раз и самое небо глядело сумрачнее, затянутое сплошною грядою облаков: ни звёздочки на нём, ни искорки. Сверкнёт своими невесёлыми огнями спопутная деревушка, обдаст она теплом своим, и опять непроглядная лесная чаща впереди и по бокам, и снова ровная поляна, отдающая матовым, мертвенно-синим снежным отливом. Волк бы взвыл, собака бы взлаяла, хоть бы сторож, наконец, где-нибудь стукнул в доску спросоньев – повеселил бы изнывшую от сосредоточенной тоски душу, оживил бы истомлённое до крайних пределов воображение.
Почти пластом, бездыханным трупом лежишь себе в кибитке и думаешь думу: отсоветую я другу и недругу одним разом, без ночёвок, одолевать в дороге большие пространства; скверно: аппетиту лишаешься, сон не бёрёт. Скажу я им: "Хорошо ездить на петербургских тройках вёрст за тридцать, пожалуй, и за сорок; не дурно проехать и сто вёрст; но вёрст за сто уже утомляют; ещё и ещё дальше они едва выносимы, а за пятьсот уже каждая верста себя сказывает, каждая верста ложится на плечи тяжёлым гнётом, давит сердце, тяготит душу, мертвит тело. Да и зачем такой риск, зачем такое самопроизвольное мученичество? Неужели только затем, чтобы разом бросить себя в дальний омут и уметь потом выбираться оттуда? Неужели затем, чтобы разом испить горькую чашу, а не пить её по каплям? Неужели и опять-таки затем, чтобы слышать, как ямщик слезет в последний раз с козел и подвяжет в первый раз на всём пути от Петербурга колокольчик?"
Колокольчик подвязывается затем, что начинается губернский город (уездные города, как известно, не удостоены этой чести), а в нём конец странствиям и мучениям: в губернском городе есть гостиница с тёплым чаем, с кушаньями, есть и другие благодати…"
Это – многодневный путь зимою по Русскому Северу. Утомление физическое сказывалось на состоянии духа: наваливалась тоска…
А вот как описывал литератор Ф. В. Булгарин всего только попытку зимнего выезда. Он жил тогда в Дерпте. В письме к своему знакомому от 28 января 1844 г. Булгарин сообщал об этом происшествии. Выезжали они в 7 часов вечера, то есть уже было темно: "Я лежу в возке, обвёрнутый в шубы – как мумия. – И так en avant (вперёд. – В. К.)! Выехали за город – ни зги не видно – и следу нет! Шажком поплелись мы – и, проехав вёрст пяток, сбились с дороги. Кружили до полуночи по полю, бились об камни и наконец где-то провалились в болото! Работали все с полчаса, подняли возок, оборотили оглобли и возвратились откуда выехали! Вот каково начало вояжа!"
И – летние дорожные невзгоды и трудности.