Корреспондент Императорского географического общества В. Архангельский в своём очерке сообщал о той части Макарьевского уезда Нижегородской губернии, что располагалась вокруг с. Покровского-Фокина: в середине XIX в. "дороги столбовой на всём известном мне пространстве и около него нет". По его наблюдениям, "почти единственная" дорога, соединяющая Ветлужскую сторону с этим краем, очень плоха: "до того дурна, что непривычному не проехать и 5 вёрст по изломанным, полусогнившим и провалившимся мостовым, состоящим большею частию из накиданных кое-как на подкладинки жёрдочек, едва очищенных от сучьев, и в этом виде простирающимся иногда на несколько вёрст". И далее: "Где нет мостовых, там из песчаной почвы, на каждом шагу, торчат неуклюжие древесные коренья, по которым делать скачки так же неприятно, как и по прозрачным (так в тексте. – В. К.) мостовым. Самые деревья, стесняя и заставляя лавировать между собою, подвергают ваш экипаж опасности быть сломанным. И это не на 5 или 10 верстах, а… на 70 вёрст. Эта самая дорога служит единственным сообщением с городом Макарьевым, и тамошнее начальство не может миновать этого тернистого пути всякий раз, как скоро дела службы заставляют отправляться в нижние части уезда". Страдающих начальников, конечно, особенно жаль…
Вот ещё о начальстве. В опубликованном в 1885 г. очерке "Дохнуть некогда" Г. И. Успенский обрисовал такую красочную картину. Судебный пристав Апельсинский, "сидя на облучке земской телеги и трясясь на ямах и колдобинах плохой земской дороги", ругает дорогу, ругает земство и рассказывает своим спутникам – исправнику и мировому судье – о том, как ему пришлось добираться в прошлый раз. "Я намедни ездил также вот с исполнительным листом в деревню Незамайку… Так что жвы думаете? Один день я всего-то и проездил, а чего-чего не натерпелся!.." Из города он поначалу покатил по железной дороге, потом плыл на пароходике – и это было вполне сносно. Но вот как пристали к берегу, тут и началось! "Сначала повёз меня мужик парой в телеге… грязь по ступицу… драл, драл мужик лошадей. "Нет, говорит; надо перепрячь!" Еле-еле добрались до Осиновки, пересел в "беду", в двухколёску; поплелись лесом – то есть сущее божеское наказание! Нашвыряны по болоту брёвна на аршин одно от другого, то в яму упадём, то на бревно еле влезем… Бились, бились – три версты пять часов ехали. "Нет, барин, неспособно так-то!" – говорит ямщик. "А как же быть?" – "А уж надыть верхом!" Что тут делать? Бросили "беду", сели вдвоем на клячу, дули, дули её и в хвост, и в голову, прошла две версты и стала, хоть убей, ни с места! Ни взад, ни вперёд; да и точно: затянулась клячонка… "Как же быть?" – "Уж и не знаю, барин!" Попробовал я пешком, провалился по шею! Как есть в полном смысле слова! Даже портфель с повестками едва не утонул… "Ну вот что, барин, – говорит мужик, – лошадёнку надо бросить, пущай отдохнет, а ты ужсадись на меня верхом, делать нечего; авось я кое-как да кое-как доволочу твоё благородие по пням-то до лесного объездчика, а там, пожалуй, и лошадь добудем…" Ну что вы будете делать? Сел. Взобрался ему на плечи! "Ну-ко, господи, благослови!" У мужика-то палка – прёт! С кочки на кочку, раза два оба чубурахнулись кубарем, ну, однако, не дошли! Захрипел мой мужик, шапку снял; мокрый весь… "Нет, говорит, господин, неспособно! Как бы, пожалуй, жила какая не оборвалась; пожалуй, помрёшь!.." Нечего делать, слез я с мужика; стояли, стояли в грязи и уж совсем не знали, что делать! Хоть пропадай! Говорю: "Как хочешь, а доставай мне лошадь! Иди в деревню пешком, неси повестку старосте, а я буду здесь ждать!.." А заметьте, вечер, седьмой час; я вспотел, а уж крепко морозит… того и гляди тиф. Ну, пошёл мужик. Остался я один в лесу. Жутко! Волки в эту пору стадами шляются. Думал, думал, вскарабкался на дерево, сижу! Да до глухой полночи проторчал на суке-то с портфелью, покуда ужк свету мой мужик приехал на подводе и ужкое-как доплелись до пароходишка…"
Надо иметь в виду, что Успенский писал этот очерк не без сарказма: трудности пути в отдалённую деревню должны контрастировать с теми малоосмысленными и прямо вредными делами, которыми придётся заниматься всей этой чиновничьей компании, когда она, наконец, доберётся до места назначения. И ужвовсе щедринской сатирой отдает эпизод с чиновником, ехавшим на мужицком загривке и затем восседавшим ночью на дереве посреди лесной чащобы.
Впрочем, и на самом деле бывало не намного лучше. Например, в первой половине XIX в. в Олонецкой губернии, по свидетельству В. А. Дашкова, нередко употреблялось такое приспособление для перевозки тяжестей, как "керешка", которая волоклась одним или двумя людьми. Тяжестями могли быть и полицейские чиновники. "Керешка есть узкая доска, с загнутым концом, как у полоза, аршина полтора длиною; на заднем конце её утверждается дуга в поларшина, и от загнутого конца доски к дуге проводятся и прикрепляются тонкие дранички. В таком экипаже таскают иногда и полицейских чиновников чрез леса, для необходимых судебных исследований" (курсив автора. – В. К.).
Тот же автор поэтически писал о трудностях летних передвижений в северном краю – Олонецкой губернии: "Летние пути, особенно в Повенецком уезде, до сих пор ещё представляют большое затруднение в переездах. Узкие, и то кое-где, тропинки ведут по дебрям и протоптанным на скалах стезям, по которым лишь рыщет хищный зверь: всё уныло, всё пусто кругом; повсюду слышен шум водопадов. Небо, вода, камни, лес и мох – вот предметы, окружающие вас при длинных переходах, которые бывают до 56-ти вёрст и которые должно делать то верхом, то пешком, то водою. Утомлённый однообразием взор путешественника отдыхает наконец на вспаханной поляне; но и та, окружённая вековыми деревьями и мелким кустарником, загромождённая кучами камней, напоминает скорее кельтов, их священные леса и друидов с их капищами. Иногда путешественник, спускаясь с болота, должен перебираться по гнилым брёвнам, положенным по два в ряд, на значительное расстояние. Верховая лошадь беспрестанно спотыкается и вязнет в топкой грязи; без помощи провожатого нет возможности выбраться из этой всасывающей в себя всё трясины".
Инженер В. А. Панаев (1824–1899) вспоминал, как в 1842 г. они с братом ехали из Петербурга через Москву в Казанскую губернию в имение родителей. Ехали шесть суток, безостановочно, днём и ночью. "Помню, что после такой через меру напряжённой езды, от бессонницы, от усталости, от тряски и от бесконечного бряцания колокольчиков я в течение трёх дней был почти глух, и мне казалось, что все и я сам говорили шёпотом, и это очень встревожило мою матушку. Я упоминаю об этом факте потому, что подобного странного состояния не случалось уже мне испытывать другой раз в жизни".