Между палаток он брел осторожно, оглядываясь и озираясь. На него никто не обратил внимания. Ровно никакого. Словно не заметили. Хотя приметили отлично и наблюдали, изучали исподволь и искоса. Людей между этими палатками каждый день бродило несчитано. Горели костерки, на которых грели чайники и жарили мясо. На земле раскинулись синие, красные и оранжевые ватные одеяла - то ли дезинфекцию проходили, то ли просто на них днем валялись. Но сейчас эти яркие прямоугольники больно били в глаза, диссонируя на зеленой траве красным, синим, оранжевым светом. Вроде картин Петрова-Водкина. И любимые цыганские сочетания.
Сева медленно шагал между палатками. Их оказалось немало - табор был вполне приличный по размеру. Видно, цыгане расположились здесь надолго и всерьез.
А чем они занимаются? - думал Сева. Ну, женщины с детьми ездят в Москву - тут близко, удобно - гадать да просить милостыню. Косметику продают, как-то пару раз видел. А что делают мужчины? Гадать им не к лицу, тогда что же? А-а, да, наркотики… Ну, наверное, не они одни. Еще чем-то промышляют.
Вокруг костерков и просто на траве сидели женщины. Дети носились вокруг с дикими воплями, но опять - Севу они словно не видели, не замечали. Ему стало как-то не по себе - нечто нехорошее, подозрительное прикоснулось к душе легким серым туманом и обволокло ее сыростью и хмарью.
Сева хотел заговорить с этими женщинами, расспросить их - а вдруг они что-то знают? Помогут? Подскажут? Но и говорить было страшно. А почему - Сева не понимал. Потом поймал один-другой косой взгляд, мрачный, хорошего не обещающий, и поторопился уйти ни с чем. Он внезапно понял, что все это - его хождения тут, попытки расспросов, поиски - совершенно бесполезно. И никакой правды ему у этих женщин с лживыми глазами - скользких, узкокостных, не женщины, а иголки! - не вызнать, не доискаться, не допроситься, как ни старайся.
И Сева повернулся и заторопился обратно, к станции. Мимо тех же неприветливых палаток и холодных, угрожающих взглядов исподлобья, изредка будто нацеливающихся ему в спину.
Уже возле лестницы на перрон его догнала молодая развязная цыганка. И залопотала с полоборота:
- Эй, что я тебе скажу! Молодой, красивый, и жить будешь долго!..
Сева не оглянулся, не остановился и прибавил ходу. Неинтересно слушать, что она там наплетет дальше. Но цыганка нагнала его и цепко, больно схватила за руку:
- Эй, ты чего приходил? Может, погадать тебе? Давай погадаю.
Сева руку вырвал, но притормозил.
- Гадание меня не волнует.
- А что волнует? Ты скажи. Вдруг подсоблю!
Она блеснула на солнце золотым зубом. Как они все обожают золото… И где берут его в таком количестве?..
- Я ищу одну женщину… Цыганку… Катя ее зовут…
Сева вздохнул. Катя… Кто знает, как ее зовут… И показал Катину фотографию. Единственную. Которую хранил. Случайно заснял возле телевизора.
- А зачем она тебе так нужна? - оскалилась золотозубая.
Что он мог ей объяснить?..
Сева повернулся и двинулся к лестнице.
- Здесь не ищи… - тихо сказала сзади цыганка. - И вообще тебе опасно тут шататься… Мало ли что… Ищет кто кого… Езжай по рекам. По Клязьме, по Нерли… Может, там сыщется… Я правду говорю…
Сева резко обернулся, хотел расспросить ее поподробнее, но золотозубка уже ловко и резво, проворно размахивая руками, сметая всей ширью юбки придорожную пыль, неслась к семафорящим издали палаткам.
Сева постоял, подумал и решил ее не догонять.
После загородной прогулки в табор Сева переждал лето (все сотрудники журнала разбежались отдыхать, и ему уезжать было стыдно), провел его в стихах и размышлениях, а потом довольно легко уговорил главного редактора на отпуск, хотя таковой намечался лишь в декабре. Правда, главный нередко утверждал, что отпуск - пережиток прошлого, а редакция должна быть для журналистов родным домом, а потому и относиться к ней надо соответственно.
Николай однажды скептически заметил по этому поводу:
- Логика хромает у твоего босса. В доме ты живешь один или с семьей, отделенный от других, - в этом и смысл понятия "дом". А редакция… Никакой это не дом, а барак или, в лучшем случае, общежитие.
- У меня изменились планы, - объяснил Сева начальству.
- И прекрасно, и замечательно, - весело откликнулся главный, тоже решивший изменить на время своей идее фикс насчет родного дома. И действительно, сколько можно твердить одно и то же и в это абсолютно не верить? - Гуляйте, отдыхайте себе на природе! Зачем вам зима? Куда поедете?
- На реку, - сказал Сева.
Проблем стало на одну меньше. Но и оставшиеся висели на Севиной шее мощным грузом.
Вопрос с деньгами, конечно, как всегда, решит Николай. Но маршрут? Сам поиск?
Сева сидел задумавшись за своим рабочим столом, глядя в окно. Редакция занимала полкомнатенки на первом этаже жилого дома. Во дворе вечно грузились и разгружались неповоротливые машины, привозившие в гастроном напротив продукты. И вечная ругань шоферни, въедливый запах бензина, грохот контейнеров и ящиков, хлопанье дверей - все это целый день било по нервам и заставляло сотрудников вздрагивать и выгибаться тетивой лука.
- Ты чего такой хмурый? - радостно закричал курьер Потап, вбегая в комнату.
Он всегда был весел и бодр, этот Потап, и Сева частенько завидовал его умению жить легко и не печалясь. Только иногда Потапа донимало высокое давление, и тогда, прибежав после очередной деловой поездки, он валился головой на стол и тихо лежал так минут десять.
- Таблетку дать? Врача вызвать? Мы сейчас найдем тонометр, - предлагали Потапу сердобольные редакционные дамочки.
Он осторожно мотал болевшей головой:
- Выпил уже… Сейчас полегчает. Давление скачет, как заяц при виде большой выставочной морковки… Ох и набегался сегодня… Подметку от ботинка оторвал. Туды-растуды…
Эта подметка отрывалась уже не впервые. И давление поднималось нередко. Так что все ко всему привыкли, но Потапа жалели и сокрушались над ним с такой же силой и преданностью, как в самом начале, когда примерно года полтора назад он пришел к ним на работу.
- Курьера искали? - спросил он тогда, возникнув на пороге.
Низенький, очкастенький, юркий человечек. С ходу ему давали тридцать, потом прибавляли еще пяток, на самом деле Потапу уже прилично перевалило за сорок. И его безвозрастности позавидовала бы любая дама, особенно актриса.
Потап жил с матерью в крохотной малогабаритной квартирке, заваленной книгами. Они лежали всюду - на полу, на стульях, на подоконниках. Потап коллекционировал издания Фенимора Купера и собрал довольно ценную, почти уникальную коллекцию, в которой насчитывалось немало дореволюционных книг. Деньги на книги он получал очень простым путем - сдавал квартиру матери.
- Деньги у меня есть, - признавался Потап.
Платили ему за его курьерство сначала четыре тысячи рублей в месяц, потом расщедрились до пяти.
- Мне хватает, - весело говорил Потап. - Вчера опять такенную книженцию в буке на Арбате откопал! Тыщу рублей выложил. Все везде почем! Коллекционный экземпляр!
- Ох, я балда! Ох, балда! - часто голосил он, сделав какую-нибудь ошибку по службе. - Что же это я документ забыл отвезти! Ведь рядом был. Ох, я балда!
И все опять дружно жалели Потапа, утешали, успокаивали, поили чаем и кормили обедом, и он отправлялся в новый путь-дорогу с документами.
Америка заинтересовалась коллекционером из России и все хотела пригласить его к себе вместе с его уникальными книгами, устроить выставку, написать о ней… Но она хотела это сделать довольно давно и все откладывала с года на год исполнение своего горячего, неослабевающего желания, а Потап все ждал приглашения, хотя и не очень, и уже догадывался, что вряд ли его дождется.
Интересные люди эти коллекционеры, забавные, порой думал Сева, глядя на Потапа. Всеволод видел когда-то парня, который купил где-то за сотню-другую долларов мятый и рваный пустой конверт - только из-за того, что на нем стоял очень качественный, крупный, хорошо сохранившийся штемпель "Дом ученых" с "антикварной" датой - 1967 год. Этой страсти даже можно было по-хорошему завидовать.
Дома Потап завел себе подзорную трубу на треножнике. Кто ни придет, сразу в восторге:
- О-о! Что у тебя есть!
И к трубе - смотреть.
Жаловался Потап:
- Ну, кто ни заявится в дом, все прямиком к этой трубе бросаются! Туды-растуды… Даже поговорить со мной толком не хотят.
Сева логично посоветовал:
- Так ты бы убрал эту трубу в шкаф. А то держишь ее на виду, а потом раздражаешься, что на нее люди обращают внимание. Конечно, будут обращать. Или уж спрячь ее, или не возмущайся.
Потап трубу не спрятал. Не для того он ее заводил, чтобы мариновать в шкафах или на антресолях. Гордость это его была, тайная и большая. А тут - прятать! И жаловался он показно, нарочито, чтобы еще раз напомнить, что там у него дома есть. И что дом его - необычный, не такой, как у всех.
Летом Потап перевозил мать на дачу. Дача стояла за двести километров от Москвы, еще пешком от станции приходилось топать минут сорок, но матери и Потапу нравился хилый дощатый домик с удобствами на дворе, и своя чахоточная морковка на грядках, и глина вокруг да около.
Другой семьи, кроме матери, у Потапа не было. Но дама сердца имелась. Давно. По имени Лора.
Увидев ее впервые, Сева сразу вспомнил навязчивый, упорный, как все хиты, хиток группы "Руки вверх": "Ах, что ж ты страшная такая?! Ты такая страшная! И не накрашенная страшная, и накрашенная…"