— Так почему вы считаете, что Геннадий Петрович уморил вашу дочь, Ульяна Осиповна?
— Почему? Да потому, что это прирожденный садист. Ему бы в фашистский концлагерь надзирателем.
Или нет — ассистентом доктора Менгеле. Ему доставляли удовольствие страдания Верочки.
— А что, собственно говоря, вы имеете в виду, Ульяна Осиповна?
— Бывают люди, которым доставляет удовольствие мучить других людей. Вот и он из таких. Я поражалась еще тому, как он обращался с собственной матерью. Она ведь такая же блокадница, как и я. Муж погиб на фронте. Она жила в коммуналке на Васильевском острове, в шестой линии. Когда она тяжело болела, за ней ухаживала Верочка, я часто навещала ее, а сынок занимался своими делами, писал статейки, проталкивал их в научно-популярные журналы, где платили побольше, ездил в какие-то никому не нужные командировки. Его мать умерла без него, мы организовали похороны, он в это время поехал с какой-то комсомольской делегацией в Болгарию. Дали ему туда телеграмму, так он даже не приехал на похороны. Появился через три дня, сказал, что не мог вырваться. А на кладбище пошел только на девятый день, да и то нехотя. Я была просто поражена. И добро бы делал что-то полезное, необходимое, а то всю жизнь занимался тем, что было на потребу времени. Его кандидатская диссертация была, помнится, на тему «Роль партии в химизации народного хозяйства». А докторская, как мне говорили, о роли Владимира Ильича Ленина в революционном процессе семидесятых годов в развивающихся странах. Зато какие он писал статейки в момент перестройки, вы бы читали! И «Огонек», и «Московские новости» с удовольствием их печатали. О страшной природе сталинизма, о невинных жертвах кровавого террора. Всегда находил себе дело, хамелеон!
И ради этого он не мог явиться на похороны матери, которая спасала его в блокаду от голодной смерти. И к тому же одна его растила. Мой-то муж хоть и раненый, но вернулся домой после войны. А она совсем одна. Да, характер у покойницы был не ангельский, но какое это имело значение в конце ее жизни, когда она была просто страдающим телом. Как она надеялась до последней минуты, что Геночка приедет. Не приехал. А с моей Верочкой они учились вместе на истфаке ЛГУ, только он на пятом курсе, а она только поступила. Он умел ухаживать, что да, то да. Умел казаться внимательным, нежным. Дарил цветочки, читал какие-то стишки, даже, как ни странно, сам что-то такое сочинял. Вежлив был до ужаса. Придет к нам, сидит, смотрит на Верочку влюбленными глазами, молчит. Пальто наденет, дверь откроет — ангел, не человек. После женитьбы у нас поселились, мы квартиру отдельную получили, а он с матерью сильно тогда уже не ладил, куда им было в комнату в коммуналке?
И первое время жили душа в душу. Не пьет, не курит, зарплату жене, цветы опять же, подарочки. А лет через пять получил он от института квартиру, тогда уже Петька родился. И вот в этой квартире началась какая-то другая жизнь. Верочка мне мало рассказывала, да и Петька тоже не из говорунов, знаю только — очень она была несчастна.
— Он что, бил ее? Изменял ей? В чем это проявлялось? — спросил Константин.
— Кобель не из последних, это уж как пить дать.
Сам-то — от горшка два вершка, вида никакого, одно только вежливое обхождение. Баб у него немало было, сама с двумя лично видела. И очень молодых любил.
Верочка молодая такая хорошенькая была — выше его на полголовы, а, не дай бог, каблуки наденет, так вообще… Волосы красивые, густые, глаза большие серые.
А поглядели бы вы, какой она стала через десять Лет жизни с ним?! Кожа да кости. А что до битья, так и это было, что я, синяков у нее не видела? Спросишь, бывало, так она отвернется и молчит.
— Видел и я, — вмешался Петр.