В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову "друг" придается несколько иное значение, чем в других местах.
Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза два-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.
Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: "Загляну-ка к таким-то"?
Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: "Стаканчик белого?"
Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.
Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.
Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо - здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.
Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в "Приятное воскресенье", и с той поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня "мсье Шарль", но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату - этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.
Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.
Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.
Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.
- Мне сказали, что вы врач, - смущенно пробормотал он.
До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.
- Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.
Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.
- Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал…
Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.
- У вас такие боли уже бывали?
Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:
- Не то.
Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.
- Это выкидыш, - наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.
Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала - ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:
- Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.
- На этот раз не умрете, обещаю вам.
- Точно?
- Какой врач вам это сказал?
Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.
- Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.
- Ваш муж отказывается предохраняться?
- Я ему ничего не сказала.
- Почему?
Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:
- Вы хотите ребенка?
Она ответила "да", но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.
- А муж хочет ребенка?
- Он никогда со мной об этом не говорил.
Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашивать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.
После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал, - они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.
Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.
Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.
Боб Дандюран спросил меня:
- Это хороший врач?
- Ничего плохого сказать о нем не могу.
Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:
- Благодарю.
Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.
- Вы не против взять меня в пациентки?
После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.
- Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.
- Но ведь это очень рискованно.
- Знаю.
Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.
- Ничего, Шарль Буду есть за двоих и скоро обрасту. У меня это недолго.
Когда я попробовал поговорить с Люлю, как ее врач с улицы Лепик, она пожала плечами и ответила:
- А иначе не стоит быть его женой.
Моя жена так и не узнала об этой профессиональной стороне наших отношений. Ей было известно только, что у Люлю, как у большинства женщин, бывают иногда недомогания, требующие помощи врача.
Если бы я слушался жену, наши отношения с Дандюранами пошли бы на убыль. С тех пор, как у нас родились дети, у нее появилась тяга к добропорядочному образу жизни, и многое стало ее коробить. Она хмурится от шуток, над которыми несколько лет назад хохотала; нравы Монмартра, вначале забавлявшие ее, теперь стали ужасать.
Сейчас, когда Боб умер, я жду, что жена приведет множество доводов за то, чтобы уменьшить, а то и вовсе прекратить визиты на улицу Ламарка.
Когда я вернулся к своей машине, улица Ламарка была пуста. Обойщики кончали снимать черную драпировку с серебряными блестками. Ставни небесно-голубой лавки были закрыты, на левой все еще висело траурное извещение.
Мне хотелось пить, и я зашел в кафе "У Жюстена". Жюстен не переоделся, снял только пиджак и галстук и засучил рукава белоснежной рубашки. Подтяжки у него были лиловые.
- Что будете пить? - спросил он меня тем же, наверно, голосом, каким утром выражал соболезнования. - Сегодня я угощаю.
Я заказал вермут с черносмородинной наливкой. Не знаю, почему я не спросил белого вина, которого мне хотелось. У оцинкованной стойки стояло несколько рабочих в комбинезонах.
- Меня что порадовало: похороны были шикарные. Слышали барабан?
Похоронный автобус, должно быть, уже добрался до Тиэ, где солнце освещает бесконечные ряды могил, а в безоблачном небе гудят самолеты, взлетающие с аэродрома Орли.
- Да, тяжко ей будет! - чокнувшись со мной, вздохнул Жюстен. - Таких людей, как Боб, на всем Монмартре десяток не наберется.
- Он к вам заходил в субботу?
- Да. Часа в четыре. Он, Юбер и я успели сыграть в белот с болванчиком до тысячи пятисот очков. Сидели мы в этом углу, за дверью.
Значит, после Аделины он зашел сюда.
- Ничего особенного он не говорил?
- Нет, как обычно. Разве что вот: он, как всегда, выиграл, но настоял, чтобы заплатить за выпивку на всех.
- Почему?
- Он не объяснил, а спорить никто не стал.
И вдруг я понял, что Боб - Большой Боб, как его называли - во всех кабачках, куда он ходил, пользовался огромным уважением, а завоевать у этих людей уважение нелегко.
- Что бы там ни говорили, я считаю, что он был болен, знал это и не хотел обрекать жену на долгие годы возни с ним.
- К врачу он ходил?