В карты там на этот раз не играли - принимали гостей: Кеван и старого художника Гайара, который что-то доказывал, едва ворочая языком. Я пробыл у них всего несколько минут. Провожая меня через лавку, Люлю шепнула:
- Вы, кажется, недовольны?
- Ну что вы!
- Из-за мадемуазель Берты?
- Уверяю вас, Люлю…
- Я не могу оставаться ночью одна.
- Понимаю.
Я крепко пожал ей руку, чтобы успокоить, и в последний момент она чмокнула меня в обе щеки.
- До скорого?
- Да.
- Правда?
Обещание я исполнил, когда жена и дети уехали отдыхать в Фурра. Я смогу вырваться из Парижа всего дней на восемь-десять в середине августа: находить хорошую замену становится все трудней, и я из-за этого теряю каждый год по несколько пациентов.
Я был прав, решив, что Люлю не станет больше ездить в Тийи. Как-то вечером на площади Клиши я встретил Джона.
- Как Люлю? - поинтересовался он.
- Уже несколько дней не видел ее.
- В прошлую субботу я зашел к ней и предложил отвезти в "Приятное воскресенье". Как я понял, такого желания у нее нет. Похоже, она попала под влияние вонючки, которая с ней живет.
И Джон грустно добавил:
- Не та она, что при Бобе.
Видимо, таково было мнение большинства обитателей улицы Ламарка: я заходил дважды с интервалом в несколько дней и заставал Люлю и мадемуазель Берту одних. Правда, время было летнее и многие наши приятели выехали кто на море, кто в деревню.
Мне удалось поговорить с Люлю наедине. Правда, пришлось набраться терпения. Пришел я около девяти. Почти час мы вяло, увязая в долгом молчании, беседовали о том о сем, и я чувствовал, что Вонючке, как прозвал ее Джон, хочется спать. Ложиться она привыкла рано и вставала чуть ли не первой в квартале, когда еще даже бутылки с молоком у дверей не стоят.
Люлю поняла меня, так что подавать ей знак не было нужды, и мы продолжали беседу, словно и не собирались ее заканчивать. В половине одиннадцатого мадемуазель Берта наконец встала и с недовольной физиономией объявила Люлю:
- Если не возражаешь, я лягу.
Она надеялась, что я уйду, но я сделал вид, что не понял намека.
- Спокойной ночи, доктор. Она очень утомлена, и я не думаю, что ей на пользу ложиться так поздно.
Едва дверь спальни с сухим щелчком захлопнулась, мы с Люлю одновременно улыбнулись и потом еще некоторое время слышали, как старая дева, раздеваясь, что-то бормочет вполголоса.
- Ревнует, - шепотом сообщила Люлю.
- Ко мне?
- Ко всем, кто сюда приходит. Раньше ревновала к Бобу и все время мучалась. А теперь, когда завладела домом… - И Люлю махнула рукой, словно отгоняя докучную мысль. - Не стоит об этом думать. Так все-таки лучше, чем просыпаться ночью в полном одиночестве. Что вы мне хотели сказать?
Люлю захватила меня врасплох.
- Да ничего особенного. Последнее время я много думал о Бобе.
- Я тоже.
- Увидев на похоронах его сестру и племянников, я понял, что значительной части его жизни я просто не знаю.
Люлю все поняла и, когда я уже собрался извиниться за свое любопытство, остановила меня.
- Я знаю, вам хочется расспросить меня. Вы никак не можете понять, почему он покончил с собой, да?
Слово "покончил" потребовало от нее известного усилия, но все-таки она его произнесла.
- Каждый день я задаю себе тот же вопрос. Иногда мне кажется, что я уже почти догадалась, но потом все снова запутывается. Вы же помните, он был такой жизнерадостный.
- А когда вы оставались вдвоем, тоже?
- Он был один и тот же и на людях, и наедине со мной. Порой мне даже хотелось сказать ему, чтобы он не тратил себя на меня. Для мужчины это редкость, Женщины обычно жалуются, что мужья обаятельны с кем угодно, только не с ними.
- В последнее время он не изменился?
- Пожалуй, стал нежнее. Например, часто называл меня девочкой.
Я тут же вспомнил Аделину.
- Наверно, с самого начала не надо мне было сходиться с ним, но все закрутилось слишком уж круто - я даже не понимала, что происходит. Да ничего лучшего тогда я и не видела. Вам известно, Шарль, что я была буквально нищей?
Люлю бросила взгляд на дверь спальни, подумав, как и я, что мадемуазель Берта, вероятно, подслушивает.
- Наплевать. Сколько людей и без того знает, откуда я вышла, да я своего прошлого ничуть и не стыжусь. Родилась я в Сен-Мартен-де-Шан, маленькой деревеньке в шести километрах от Невера. Моя фамилия Понсен. Отец был дорожным рабочим, а когда потерял место, потому что выпивал, стал работать поденщиком на фермах.
Она нашла в ящике три фотографии и протянула мне. Снимки были скверные: лица у всех получились кривые. Отец и мать сидели. Он, скрестив руки, смотрел прямо в объектив; она положила руки на колени. Их окружало шестеро детей: четыре дочери, два сына.
- Нас могло быть семеро, да младшая сестренка умерла сразу после рождения.
- Ваша мать жива?
- Живет в том же самом доме в Сен-Мартен, и мы все ежемесячно посылаем ей понемножку денег. Сколько ей лет? Уже не помню. Надо посчитать. Во всяком случае, за восемьдесят. Вам не надоело?
- Нет.
- Странно, что вам это интересно. Давно я не рассказывала о своей семье.
Люлю сообщила, кто чего достиг. Старший брат Анри - жандарм в Орийаке, у него четверо детей, одна дочка недавно вышла замуж. Второй брат - парикмахер в Марселе. Одна сестра, Югетта, вышла за некоего Ланглуа, они держат кафе в Нанте.
- Это те, которые чего-то добились, - заметила она. - Мирей - она на два года младше меня - несколько лет была в публичном доме в Базье, а сейчас живет в Алжире и, похоже, обзавелась собственным заведением. Мать в письмах больше всего пишет про нее: Мирей посылает самые крупные переводы. Жанина, которая на год старше меня - вот она на фото, такая толстая, - никогда не была замужем, всю жизнь работает горничной в одной гостинице в Невере. У нее двое детей, она отдала их на воспитание матери. Когда я встретилась с Бобом, я была вроде этих моих сестричек.
Если мадемуазель Берта и подслушивала какое-то время под дверью, то сейчас легла в постель: оттуда доносилось покашливание, которым старая дева выражала недовольство.
- Кашляй, старушка, кашляй! - улыбнувшись, бросила Люлю и спросила: - Не хотите выпить?
- Благодарю, нет.
- Продолжать?
Она взглянула на часы, стоящие на камине.
- Я забыла, что вашей жены нет в Париже.
Люлю догадывалась: жена была бы недовольна, что я так поздно задержался на улице Ламарка.
- Сколько вам было, когда вы оставили деревню?
- В Париж я приехала пятнадцати лет. В семьях вроде нашей детей отдают в услужение, как только они кончают начальную школу. В тринадцать я уже нянчила детей у одного неверского аптекаря. Когда мне стукнуло пятнадцать, одно семейство переезжало в Париж и взяло меня с собой. Остальное можете себе представить, недаром же вы врач. Самое удивительное, что за два года я ни разу ни влипла. Потом моего хозяина, который был на государственной службе, послали на Юг. А я осталась. Сменила подряд полдюжины мест. И в девятнадцать лет практически оказалась на улице.
- Тогда вы и познакомились с Бобом?
- Нет. Это произошло примерно через два года, в тысяча девятьсот тридцатом. Я тогда ютилась в Латинском квартале, жила то с одним студентом, то с другим. Иногда по месяцу, иногда всего ночь.
Я решился и задал вопрос:
- Тогда у вас и случился первый выкидыш?
- Скажите лучше: аборт, это будет правильней. Я чуть не умерла, и студент медик, который мне помог, так струхнул, что начал говорить о самоубийстве. Потом я встречала его фамилию в газетах: он стал известным врачом.
- Вы были в него влюблены?
- Ни в него, ни в остальных.
Да, Люлю была откровенна.
- Думаю, мне вообще это не нравилось. Но приходилось этим заниматься - что еще оставалось. Как-то в июле, в пору экзаменов, я сидела на террасе "Аркура", на бульваре Сен-Мишель. Я была с приятелем, румынским студентом, уезжавшим на каникулы на родину. Июль и август были для меня самыми скверными месяцами: приходилось даже ловить туристов на Больших бульварах, и однажды меня арестовали; до сих пор удивляюсь, каким чудом я тогда выпуталась. В ту пору я выглядела такой молоденькой, что инспектор полиции, перед которым мы проходили, сжалился надо мной. Вы не будете сердиться, если я налью себе рюмочку?
Снова сев за стол, Люлю поинтересовалась:
- Я вас не шокирую?
- Ничуть.
- Признайтесь, вы ведь обо всем этом догадывались?
- Да.
- Сейчас расскажу, как я встретилась с Бобом, которого тогда еще никто так не называл. Значит, мы с моим румыном сидели на террасе. Дело шло к вечеру, народу было уже много. Мимо нас прошел высокий молодой человек без шляпы: волосы светлые, чуть с рыжинкой, глаза серые. Глаза его меня сразу поразили, к тому же одет он был в тон: костюм, галстук, даже носки - все было серого цвета. На секунду он остановился, пожал руку моему приятелю, бросил на меня рассеянный взгляд и направился к бару. Это был еще совсем не тот Боб, какого вы знали. Тогда он был похож: на своего племянника, которого вы видели на похоронах.
"Кто это?" - спросила я приятеля. "Понравился?" - "У него необыкновенные глаза". Мой румын улыбнулся, повернулся к бару, где его знакомый, поставив локти на стойку, пил в полном одиночестве с видом человека, решившего накачаться.
"Подожди, я сейчас". Я смотрела, как они беседовали вполголоса. Боб несколько раз оглянулся на меня; видно было, что он колеблется. Наконец, пожав плечами, заплатил бармену за выпитое и без энтузиазма последовал за румыном.