Долетела новость и до гусарского полка и вызвала там большой восторг среди молодежи. Особенно обрадовала она "гусарский монастырь": так именовался тогда в Рязани обширный, запущенный дом, стоявший в конце Левитской улицы; сад его, густой, что лес, спускался с горы к самой Лыбеди - небольшому озеру, расположенному в глубокой котловине на краю города.
Дом этот принадлежал какой-то старой помещице, никогда не наезжавшей в Рязань, и отдан был ею под постой гусарам. Помещался в нем целый второй эскадрон; дом занимало пятеро офицеров, а в многочисленных службах вокруг него располагались солдаты.
Настоятелем "монастыря" состоял эскадронный командир, ротмистр Костиц, усач чрезвычайно сурового вида; отцом благочинным был громадный поручик Возницын; отцом-ключарем и казначеем - молчаливый и всегда серьезный поручик Радугин, имевший обычай, если его спрашивали о здоровье кого-либо из знакомых, отвечать самым искренним и грустным тоном: "Умер вчера", что нередко приводило к всевозможным происшествиям; отцом-келарем был хорошенький, что девушка, корнет Курденко. Пятый из них, самый юный и только что произведенный в прапорщики Светицкий, числился отцом звонарем.
Посетители "монастыря" - и штатские, и военные - все именовались "богомольцами".
"Монастырь" жил самой развеселой жизнью и вызывал зависть к себе у других эскадронов, расположенных далеко не так удобно и привольно, как счастливый второй.
Весть о закладке в городе театра привез в "монастырь" один из самых частых "богомольцев" его, некий Андрей Иванович Штучкин, господин средних лет, высокий и необычайно мрачной наружности, обладавший глухим, загробным голосом и похожими на черные кусты бровями; в "монастыре" он слыл под названием "голос из камина". Ни на военной, ни на гражданской службе он никогда не служил, дальше Москвы никуда не заглядывал, но именовал себя военною косточкой и любил рассказывать разные приключения, случавшиеся с ним во Франции.
Только что поднявшиеся с кроватей гусары сидели в большой зале, служившей им общей столовой и приемной, и отпивались после крепкой вчерашней попойки черным кофе, когда быстрыми шагами к ним вошел Штучкин.
- Господа! - не здороваясь, начал он голосом, выходившим как бы из соседней стены и подымая правую руку, в которой держал шляпу. - Событие величайшее!
- Соседняя попадья родила тройню! - густым басом вставил Возницын, сидевший, вернее возлежавший за столом, с ногами, положенными на кресло.
Штучкин опустил руку.
- Отец благочинный! - внушительно ответил он. - Мы, военные, сплетнями не занимаемся. У нас в Рязани скоро будет театр!
- Да ну? - в голос воскликнули Курденко и Светицкий; первый даже вскочил со стула.
- Истина-с! Пентауров начал строить театр…
- Стро-о-ить еще только? - разочарованно протянул Курденко. Он махнул рукою и сел допивать свой кофе.
- Это еще с год пройдет, пока будут давать в нем представления! - сказал Светицкий.
- Нет-с, не год! - возразил Штучкин. - А через два месяца. Пентауров его строит.
- Кто это такой? - проронил Костиц.
- Вы не знаете Пентаурова? - изумился Штучкин.
Костиц скосил налитые кровью глаза на правый ус свой, спадавший ему на грудь и покрутил его.
- Не имею этой великой чести…
- Первый богач рязанский! При дворе был в фаворе, Потемкиным вторым, может быть, был бы, но… - Штучкин понизил голос и оглянулся на дверь. - Сорвалось! Дуэль у него с Аракчеевым чуть не вышла, сюда велели выехать. Вот-с кто такой Пентауров. И он сам мне вчера сказал, что через два месяца подымет занавес. Этими словами сказал! А актриски у него, господа, какие… У-ух! - Штучкин вытянул вперед хоботком бритые губы и поцеловал кончики своих костлявых пальцев.
Еще измятые после сна лица всех оживились.
- Вы их видели? - быстро задал вопрос Курденко, слывший, несмотря на свою девичью наружность, первым ходоком по части женского пола.
- Разумеется. Всех их знаю!
- Откуда он их набрал? - спросил Светицкий.
- Откуда? Ну, девки дворовые, разумеется: кто ж еще в актрисы пойдет?
- Дуры дурами и будут по сцене ходить! - насмешливо отозвался Возницын. - Есть что посмотреть: королевы, мадам "Чаво"!
- Вы, Лев Михайлович, любите, не глядя, критику пустить! - возразил Штучкин. - Подлинную королеву в театр ведь из-за границы не выпишешь! А девка девке рознь. У него замечательные есть: по-французски даже говорят!
- Быть не может? - усомнился Курденко.
- Ей-богу, сам говорил с ней! Личиком - херувим. И имя у нее замечательное - Леня, Леонида то есть…
Гусары переглянулись.
- Что ж, отец-настоятель, - проговорил Возницын, поворачиваясь к Костицу, - коль такое дело, отмолебствовать, как будто, подобает?
Костиц кивнул начавшей седеть головой в знак согласия.
- Ударь, сыне, в кандию!… - обратился он к Светицкому.
Тот протянул руку к подвижному колоколу, висевшему на небольшом треножнике, поставленном перед ним на столе, и дважды дернул за ремешок, привязанный к языку. Звон разнесся по всему дому.
Из прихожей выскочило двое вестовых.
- Шампанского! - приказал Костиц.
Вестовые исчезли и мигом появились снова с бутылками, завернутыми в салфетки.
- Господа! - слабо запротестовал было Штучкин. - Нельзя, ведь десять часов утра всего.
- Не впадай в ересь, нечестивец! - произнес всем говоривший "ты" Костиц, протягивая ему большой стакан, полный искрившимся вином.
- За процветание театра! - воскликнул, подымая свой стакан, Светицкий
- За Леню! - поддержал Курденко.
Все чокнулись и залпом осушили вино; лица начали зарумяниваться, только Костиц и Возницын составляли исключение, так как и без того были цвета доброго старого бургонского.
После первого стакана выпито было по второму и по третьему, и только когда огромные, стоявшие у стены английские часы начали бить полдень, посоловевшие глаза Штучкина с недоумением и страхом, точно на лице привидения, остановились на циферблате. Он спохватился и вспомнил, что ему необходимо торопиться домой.
- Двенадцать часов?! - ужаснулся он, подымаясь с места. Язык плохо повиновался ему.
- А же-на ска-жет, что я опять пьян!
- Это будет напраслина! - возгласил под общий смех Возницын.
Курденко, сидевший рядом с Штучкиным, схватил его за рукав.
- Погодите! - сказал он и повернулся к Костицу. - Отец-настоятель, повелишь ли богомольцев до многолетия отпускать?
- Нет! - отрубил тот. - Ну-ка, отец благочинный, хвати за болярина Курдюмова, или как его там…
- Пентаурова, - поправил Светицкий.
Огромный Возницын встал и густо, как настоящий протодьякон, откашлялся в руку.
- Потешнику нашему, театросоздателю и девок учителю, болярину Пентаурову… - могучими раскатами пронеслось по двусветной зале. - Театру его, и лицедейкам, и господам театралам, и всем в подпитии находящимся, - многая лета-а-а…
Стекла зазвенели в окнах при последних словах; побагровевший Возницын взял стакан с вином, разом, как рюмку водки, опрокинул его в рот и тяжело плюхнулся в затрещавшее кресло.
- Великолепно! - проговорил Штучкин. - Ну я, однако, бегу…
- А кому-то сегодня попадет! - лукаво протянул Курденко, прощаясь с ним.
- Мне? - Штучкин ткнул пальцем в свою грудь. - Никогда! Я ни в одном глазу!
- Не женитесь никогда, сыны мои! - во всеуслышание объявил Костиц. - Бо впадете в житие прискорбное, аки сей богомолец наш! Будут обнюхивать вас жены ваши по возвращении вашем и учинять скандалы велие.
Под общие шутки и смех Штучкин распростился с гусарами и поспешил усесться в свою гитару с парой понуро стоявших лошадей.
Только что выехал он на Левитскую улицу, навстречу ему попалась бричка , запряженная парой буланых коньков.
- Стой, стой! - завопил сидевший в ней господин в белой накидке.
Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха - Николая Николаевича Заводчикова.
- Вы откуда? - хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.
- Из монастыря… - выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.
- Что, служат там сегодня? - Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.
Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.
- Служат… и с многолетием…
- Пошел! - крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. - Чего ты ждешь, осел?!
Экипажи разъехались в разные стороны.