Сердце взыграло у него при мысли о предстоящем посрамлении Соловьевой и, улыбаясь и причмокивая, он поспешил в лавку купца Хлебодарова, в которой, как ему было известно, забирал разную бакалею приказчик Пентаурова.
Лавка Хлебодарова находилась неподалеку, на углу той же улицы, и почиталась в Рязани самой лучшей; позади лавки имелась просторная комната, куда допускались только избранные посетители и где, под видом "пробы" вновь полученных вин, происходили веселые попойки и легкие кутежи преимущественно офицеров квартировавшего в Рязани гусарского Белоцерковского полка и сливок мужской части общества.
Михайло Хлебодаров у них известен был под шутливым прозвищем "мосье Мишу", данным ему кем-то из гусаров.
Для более серьезных кутежей служила гостиница, занимавшая весь верх над лавкою и примыкавшими к ней складами того же владельца.
Хлебодаров - огромный, грузный человек, с умным, но непомерно раздутым лицом, словно весь налитой растопленным жиром, колыхавшимся под кафтаном, был в лавке и беседовал с двумя какими-то чуйками , когда в нее, с видом приятно прогуливающегося человека, со шляпою на боку, чуть повихливая бедрами, мурлыкая и помахивая палкою, вошел Званцев. Чуйки почтительно отступили в стороны.
- Здравствуй, Михайло Дмитрич! - небрежно бросил он, подходя к прилавку.
Голос у него оказался визгливым и совершенно бабьим.
- Доброго вам здоровьица-с!… - ответил тот, слегка наклонив голову с начавшею просвечивать лысиной.
- Как живешь-можешь? - покровительственно продолжал Званцев, делая вид, что рассматривает разные сласти, выставленные в открытых ящиках.
- Терпит Бог - помаленьку-с… Что вашей милости требуется-с?
- Да… вот так… а свежее шампанское получил? - словно вдруг вспомнил гость.
Легкий лукавый огонек мелькнул на миг в темных глазах Хлебодарова.
- Нет-с… - ответил он. - А старенького сколько угодно-с!
- Ну, мне оно не нравится; я такого не пью. Вот когда придет новое, тогда возьму дюжинку. Кстати: что это Пентауров - строиться никак затеял?
- Выходит, что так-с.
Званцев насторожился.
- Чего же это он так? - сказал он, пробуя миндаль из мешка. - Хороший миндаль, а почем?
- Сорок копеечек фунтик.
- На серебро? - ужаснулся Званцев. - Разорить ты нас всех, Михайло Дмитрич, хочешь! Дом, что ли, он себе новый строить вздумал?
- Вроде как бы дом…
- А это почем? - Званцев запустил горсть в другой мешок. - Вкусная шептала ! Так что же такое вроде дома может быть - конюшня?
- Те-а-тр-с… - внушительно выговорил Хлебодаров.
У Званцева из открывшегося рта чуть не вывалилась только что засунутая в него крупная шептала.
- Театр? - как эхо, совсем фистулой визгнул он в изумлении.
- Да-с. Приказчик их, пентауровский, сам мне сказывал!
- Вот это так пуля! - все еще не придя в себя, протянул Званцев. - Да что же в этом театре делать будут?
Купец развел похожими на подушки руками.
- А уж этого не знаем-с: их на то воля. Представлять, надо быть, станут, как на Москве, слыхать, представляют!
Званцев озабоченно поправил шляпу на голове и принялся застегивать пуговицы своего серого сюртука; новость оказалась настолько поразительной, что разносить ее будничным образом не подобало.
- Однако заболтался я тут с тобой… некогда мне! - проверещал он. - Ну, прощай, Михайло Дмитрич!
Званцев с достоинством вышел из лавки, но минуту спустя опять заторопился и чуть не бегом пустился по улице.
- Голосок-то как у свинки! - соболезнующе проронила одна из чуек, проводив его глазами.
- Богатый, надо быть, барин? - поинтересовалась другая. - На много, чать, берет у тебя, Михал Митрич?
Хлебодаров усмехнулся и провел ладонью по реденькой, но длинной бороде своей.
- На рупь в год! - проронил он в ответ. - А наверещит, как с настоящими господами придет, - сразу на сто!
Глава II
Новость, быстро разнесшаяся по городу, поразила и взбудоражила решительно всех.
Театра в те времена в Рязани не было; знали о нем только понаслышке и для большинства обывателей, не заглядывавших в Москву, даже само слово это звучало, как что-то необычайное и даже жуткое.
Затей такое предприятие кто-нибудь из других помещиков, подобного количества толков оно, может быть, и не вызвало бы. Но его затеял отшельник, и без того загадочный человек, и притом так неожиданно.
К месту постройки начались паломничества; всем хотелось своими глазами убедиться в справедливости слухов и взглянуть, что творится в недоступном ни для кого парке Пентаурова.
Многие из помещиков, разъехавшихся на лето по деревням, нарочно вернулись в Рязань; некоторые приезжали даже с семьями, и обыкновенно пустынная улица позади парка Пентаурова превратилась в своего рода Невский проспект, по которому от четырех до пяти часов дня вереницей, как на масленичном катании, медленно стали проезжать высокие гитары , дрожки и даже рыдваны-коляски , наполненные, как клетки с курами на базаре, рязанцами всяких возрастов.
Кто не имел своих лошадей - тот прогуливался пешком.
Разряженные дамы, в накинутых на плечи разноцветных, большею частью желтых шалях с каймою внизу, щебетали, что ласточки перед отлетом, но громче и чаще всех слышался голос полнотелой Марии Михайловны Груниной, - дамы, занимавшей в городе первенствующее место, не по положению мужа, а по необычайной способности говорить без умолку в течение какого угодно времени и о чем угодно.
Как и всегда, ее сопровождали муж, благообразный пожилой господин с седеющими густыми баками, Антон Васильевич, и черноглазая дочка Нюрочка, барышня лет двадцати; при Марье Михайловне они всегда поневоле безмолвствовали, и только Нюрочке, девице весьма проворной, изредка, при долгой остановке их коляски около встречной, удавалось в секунду оплошности маменьки выкрикнуть словечко-другое своей приятельнице.
Гулянье, так неожиданно перенесенное с Большой улицы на захолустную Запарковскую, начавшую всеми звучно именоваться Театральной, доставило обитателям ее огромное удовольствие. Но, как везде это водится, нашлись и недовольные.
К числу последних принадлежал отставной приказный Зосима Петрович Морковкин, владевший чистеньким, веселым домиком на углу той же улицы, и священник отец Михей, в приходе которого состояли Пентауров и Морковкин.
Причины недовольства их были, разумеется, различные. Отец Михей, никогда никого не осуждавший, молчаливый человек в больших, темных очках, скрывавших его больные глаза, в сущности, никакого неудовольствия не заявлял, а, услыхав о затее Пентаурова, проронил только: "Не подобало бы!"
Все остальное договорила его попадья, дебелая и румяная, с волосами что смоль, Маремьяна Никитична, державшая в своих руках не только отца Михея, но и весь причт.
- Изволите видеть, что надумал?! - сдвинув черные брови, говорила она низким, звучным контральто. - На церковной крыше, прости Господи, черти в свайку играли, вся в дырах, а он, самый богатый прихожанин, - театр бесовский строит!
- Правильно-с, матушка, правильно… - поддержал ее Морковкин, их сосед и приятель, бывший у них на ту пору в гостях. - И какой это такой будет театр - неизвестно! Не иначе как разврат, думается мне.
Он открыл с глубокомысленным видом табакерку, затянулся понюшкою и покачал, словно молью побитою, головой.
- Доносец на сие написать, я так полагаю, следовало бы!
- На что же доносец? - удивился отец Михей. - С разрешения властей, чаю, он делает?
Желтые брови Морковкина взъехали на лоб. Он поднял вверх указательный перст.
- С разрешения ли, отец Михей? А ежели и разрешено, так ведь фармазонство нынче не в поощрении! Оборотите это во внимание!
- И напиши, напиши, Зосим Петрович! - одобрила Маремьяна Никитична. - Фармазонство это, верное твое слово!
Отец Михей молчал и только неопределенно качнул головой.