- Я сделаю набросок на папирусе. Когда он будет готов, вы сможете решить, устраивает ли вас сходство. Если его величество будет доволен, я высеку изображение в камне.
- А я? - нетерпеливо спросила Нефертити.
- С вами мне останется лишь быть верным истине, - улыбнулся Тутмос. - Ибо никто не в силах улучшить облик ее величества.
Нефертити с довольным видом откинулась на спинку трона, приготовленного для этого дня.
Мы смотрели, как тростниковое перо летает над папирусом; две дюжины глаз придирчиво следили, как скульптор трудится у широкого бронзового мольберта, установленного в центре комнаты. Пока мы наблюдали за возникающим на папирусе изображением, Тутмос развлекал нас, рассказывая историю своей жизни. Началом ее было безотрадное детство в Фивах, полное тяжкого труда. Отец Тутмоса был пекарем, и, когда его мать умерла, Тутмос занял ее место у отцовских печей - месил тесто и закладывал хлебы в печь. Приходившие за хлебом женщины поглядывали на темноволосого, зеленоглазого мальчика - да и мужчины тоже поглядывали, в особенности молодые жрецы Амона. Затем, в один прекрасный день, в пекарню зашел известный скульптор, и, когда он увидел у печей Тутмоса, он узрел в нем свою следующую модель для изваяния Амона.
- Знаменитый скульптор Бек спросил меня, соглашусь ли я позировать ему. Он, конечно же, собирался мне заплатить, и отец велел мне соглашаться. У него кроме меня было еще семь сыновей. Зачем ему был еще и я? А попав в мастерскую, я нашел там свое призвание. Бек взял меня в ученики, и через два года у меня была собственная мастерская в Мемфисе.
Тутмос отошел от мольберта, и все увидели, над чем же он трудился.
Стоявшие передо мной визири, все как один, подались вперед, и мне пришлось вытягивать шею, чтобы увидеть, что он нарисовал. Это был портрет Аменхотепа; благородное лицо царя наполовину скрывала тень. Глаза на портрете были больше, чем на самом деле, а подбородок художник изобразил более удлиненным и более грозным. В лице фараона было нечто такое, отчего он выглядел одновременно и женственно, и мужественно, и гневно, и милосердно, готовым вещать и готовым внимать. Это было запоминающееся лицо, яркое и выразительное. Лицо человека, которому нет равных.
Тутмос развернул мольберт к фараону, восседающему на троне, и все затаили дыхание, ожидая, что тот скажет.
- Великолепно… - прошептала Нефертити.
Аменхотеп перевел взгляд с изображения на мольберте на лицо молодого скульптора, нарисовавшего этот портрет.
- Я могу начать раскрашивать этот портрет красками, если так будет угодно вашему величеству.
- Нет, - твердо произнес фараон, и придворные затаили дыхание.
Мы все смотрели на Аменхотепа, когда он встал с трона.
- Красок не нужно. Высеки это в камне.
По мастерской пробежал взволнованный гомон, а моя сестра с ликованием распорядилась:
- Два бюста. Мы поместим их в храм Атона.
13
Перет. Сезон роста
Куда бы ни шла Нефертити, Тутмосу надлежало идти за ней. Ему велено было сделать зарисовки, изображающие царственную пару во все моменты их жизни, и даже позволено было сидеть рядом с помостом в Зале приемов - с точки зрения моей матери, это было возмутительно.
- Откуда нам знать, что ему можно доверять? - спросил отец.
Нефертити рассмеялась:
- Да оттуда, что он художник, а не шпион!
Даже фараон был очарован этим изящным молодым художником. Тутмос - всегда со свитком на коленях - изучал Аменхотепа, пока царь играл в сенет или гнал колесницу по мемфисской Арене. От входа на Арену я видела, как Тутмос уселся рядом с матерью, и она улыбнулась, когда он выразил восхищение ее глазами.
- Да осталось ли для него хоть что-то недозволенное? - возмутилась я.
Нефертити проследила за моим взглядом. Мерит помогала моей сестре надеть кожаные поножи для верховой езды, хотя та была на пятом месяце беременности.
- Только наши покои, - призналась Нефертити. - Но мне кажется, Аменхотеп передумает.
- Нефертити! Ты что, шутишь?
Нефертити самодовольно улыбнулась.
- Ваши покои?!
- А почему бы и нет? - бесстыдно вопросила она. - Что там прятать?
- Но что же тогда остается личным?
Нефертити подумала мгновение, затем надела шлем.
- Ничего. В наше царствие личного нет ничего, и потому нас запомнят в Египте навеки.
Я прошла вместе с сестрой до выхода на Арену. Ее ждала колесница, запряженная двумя могучими конями. Тутмос протянул мне руку, помочь подняться на ярус для зрителей. Я поколебалась, потом приняла руку. Рука оказалась на удивление гладкой для скульптора, работающего с резцом и известняком.
- Сестра главной жены царя, - произнес Тутмос.
Я подумала, что сейчас он скажет что-нибудь лестное и про мои глаза, но он лишь молча рассматривал меня. В кои-то веки вокруг него не толпилось два десятка придворных дам. Сегодня Аменхотепу захотелось проехаться рано утром, и придворные еще крепко спали в своих постелях. Я вздрогнула, и Тутмос кивнул.
- Значит, ты пришла посмотреть на его величество. - Скульптор многозначительно обвел взглядом пустые ряды. - Ты - преданная сестра.
- Или глупая, - пробормотала я.
Тутмос рассмеялся, придвинулся ближе и сознался:
- Даже я сегодня утром всерьез задумался, стоит ли мне покидать постель.
Мы дружно посмотрели на Аменхотепа, который в своей ослепительно сверкающей колеснице мчался наперегонки с Нефертити и его нубийскими стражниками. Их радостные крики были слышны даже сквозь храп лошадей и топот копыт, и стены Арены отражали и усиливали этот шум. От нашего дыхания в холодном утреннем воздухе поднимались струйки пара. Внезапно одна из колесниц остановилась у низкой стены, рядом с тем местом, где сидел Тутмос, и Аменхотеп радостно крикнул:
- Сегодня я хочу видеть рисунок, изображающий меня на Арене!
Он стащил шлем; влажные темные кудри прилипли к голове.
- Мы сделаем из этого рисунка барельеф!
Тутмос взял лист папируса и быстро встал.
- Конечно, ваше величество.
Он указал на высокие колонны Арены.
- Я нарисую, как ваши колесницы сверкают в лучах зимнего солнца. Видите? Свет, проходящий между колоннами, образует анк.
Все обернулись, и я впервые заметила неровные очертания анка на пыльной земле.
Аменхотеп ухватился за край своей колесницы.
- Вечная жизнь… - прошептал он.
- Отпечатавшаяся на песке. Золото колесниц, а за ними - пылающий анк жизни.
Я уставилась на Тутмоса, осознав вдруг, что в нем есть кое-что сверх лести и болтовни. Я снова посмотрела на символ вечной жизни, сотворенный игрой солнца и теней, и удивилась, почему я прежде его не замечала.
Тем вечером в Большом зале Тутмоса усадили за царский стол, и рядом с ним села Кийя со своим выводком придворных дам, выросших в комфорте гарема Старшего. Нефертити с Аменхотепом, довольные, наблюдали, как придворные носятся с их скульптором, который, чтобы служить им, просто перебрался во дворец.
Женщины хором упрашивали Тутмоса показать, что он нарисовал сегодня. Но Кийя была мрачна.
- Почему никто мне не сказал, что они отправляются на Арену?
- Было очень рано, госпожа, - успокоил ее Тутмос. - Вы бы замерзли.
- Я не боюсь небольшой прохлады! - огрызнулась она.
- Но тогда ваши щеки побледнели бы, а их цвет слишком чудесен. - Он внимательно оглядел Кийю. - Цвет самых насыщенных оттенков плодородной земли.
Кийя немного успокоилась.
- Ну так где же эти рисунки?
Пока мы ожидали слуг с едой, Тутмос достал листы папируса, которые я видела у Арены. Новым там был рисунок с изображением фараона, правящего могучими лошадьми, и проступающий за ним анк, знак жизни. Тутмос пустил рисунок по рукам, и даже визири - в том числе и мой отец - примолкли.
Кийя подняла взгляд.
- Очень хорошо нарисовано.
- Превосходно, - похвалил отец.
Тутмос склонил голову, и бусины в его парике мелодично зазвенели.
- Их величеств легко изображать.
- Я думаю, тут дело в вашем искусстве, - ответил отец, и на щеках Тутмоса проступил румянец.
- Эта работа мне в радость. А вчера его величество позволил мне брать и другие заказы.
На скульптора обрушился шквал заинтересованных вопросов, а Кийя величественно изрекла:
- Тогда я хочу заказать тебе изваяние - свое и первого сына Египта.
Последовала неловкая пауза. Отец взглянул на мать. Затем Тутмос тактично произнес:
- Всякий ребенок его величества будет изваян в камне.
- А ты? - спросила у меня мать. - Может, закажем твой портрет? Бюст или даже барельеф для твоей гробницы. Тебе следует начинать думать о том, какой тебя запомнят боги.
Тутмоса осыпали просьбами, и все говорили одновременно, даже визири. Посреди всей этой какофонии Тутмос заметил, что я молчу, и улыбнулся мне.
- Может, попозже, - ответила я матери. - Возможно, попозже мне захочется, чтобы меня нарисовали в прекрасном саду.
Придворные дамы порхали вокруг Тутмоса, как свежевылупившиеся бабочки вокруг цветка. Хотя Тутмос провел во дворце уже два месяца, к нему все еще относились словно к новому гостю: приглашали на все празднества и на прогулки по саду.
- Не знаю, чего они хлопочут, - сказала как-то утром Ипу, заплетая мне косу. - Непохоже, чтобы он интересовался женщинами.
Я непонимающе посмотрела на нее.
- Это в каком смысле?
Ипу взяла кувшинчик с благовониями и искоса взглянула на меня.