- Черт. Уже побрал. - Я изобразила голливудскую улыбку лично для него. - По просьбам трудящихся.
- Черт… - Глаза Николаича на миг приобрели квадратную форму, но губы уже складывались в светскую улыбку. - Лилия… э… Моисеевна, счастлив встрече. Не узнал.
- Да-да, богатой буду, - усмехнулась я.
Николаича перекорежило, а от Дана пахнуло досадой, сожалением, виной - и в этом терпком коктейле мне почудилось что-то очень неправильное.
* * *
Дан разыгрывался, пил чай с мятой и улыбался в телекамеру, делясь впечатлениями от посещения родной Москвы впервые за шесть лет. Я от него не отходила, ждала подвоха. Продюсер раз пять пытался отвести меня в сторонку и "серьезно поговорить", но Дан зыркал на него волком, чуть не рычал. Я же мило улыбалась, обещала "потом-потом" и ждала: слушать Николаича не имело смысла.
- Николаич, провались, наконец! - не выдержал Дан за пять минут до выхода.
- Вместе с этой лярвой, - намекнула я, указав на ассистентку.
- Да как… - взорвалась та, но Николаич оперативно утащил ее за дверь.
Единственный поцелуй был сладким и очень долгим.
- Потом, Дан, - шепнула я в пульсирующую жилку на смуглой шее, провела по ней языком и отстранилась.
Запах… чужой, опасный. Запах подвоха.
Дан прижал меня, расстегнул мою заколку, вытащил фиалки и растрепал то, что утром было прической.
- Долго ты еще будешь притворяться мышкой?
- А я не притворяюсь. - Я встряхнула русой гривой, позволяя ей рассыпаться по спине. - И есть мышка.
- Мышка я, мышка… - Дан потянул вверх мой свитер, оглядел вышитый черный корсаж и стекающую в ложбинку меж грудей цепочку. Усмехнулся и закончил: - Говорила кошка.
- Расколол, - я сделала испуганные глаза и прикрыла руками платину.
- Не уходи, пожалуйста. Только не сегодня.
- Сегодня - нет, - пообещала я и потянулась к его губам…
Нас прервал порыв сквозняка из распахнувшейся двери и запах: чужой, опасный. Мертвый. Дан обнял меня, то ли защищая, то ли прячась.
- Дааан, нехороший! - послышалось капризное сопрано.
- Кажется, мы не вовремя, - хохотнул пустой, голодный баритон.
Дверь захлопнулась перед носом Николаича, и до меня донеслось его облегчение пополам с досадой. Двое незваных гостей по-хозяйски прошли на середину кабинета.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Дабл-Ве. Виталий и Вероника. Широко известные в узких кругах личности. В отличие от меня, Дабл-Ве историей не интересовались и определить, кого прижимает к себе Дан, не могли.
- Симпатичная фигурка. - По мне скользнул оценивающий плотоядный взгляд.
- Поделишься?
- Конечно, поделится, дорогой, - протянула Вероника. - Он просто соскучился…
Я слушала их, слушала Дана. Его страх, смешанный с виной и страстью, пьянил и заставлял сердце колотиться. И пришел давно позабытый азарт - я была почти благодарна Дабл-Ве за то, что они не знают истории, плюют на закон и полностью отбили нюх дымом и духами.
- Лили? - шепнул Дан и погладил меня по волосам.
Только тут я поняла, что дрожу.
- Как трогательно. Прям котеночек, - пропела Вероника, протягивая ко мне руку, и тут же заорала: - А, черт!..
- Спасибо за комплимент, - я обернулась и улыбнулась, светло и наивно.
Высокий, холеный брюнет трудноопределимого возраста в костюме стоимостью с автомобиль замер за полшага до меня. Похожая на него, как вторая капля цикуты, девица в брильянтах, облизывающая покрасневшие пальцы, прищурилась на мое колье: серебро? Дабл-Ве топтались в замешательстве: инстинкты подсказывали, что пора поджимать хвост и драпать, а жадность и здравый смысл - что в этой пигалице не может быть ничего опасного, кроме серебряных цацек.
- Кто это, Дан? - снова первой пошла в атаку Вероника.
- Моя жена, - без колебаний соврал Дан.
Я чуть не засмеялась. Конечно, приятно. Боже, как приятно! Особенно после того, что он наговорил мне шесть лет назад…
- Прошу простить, но мне через две минуты на сцену. Поговорим позже, - холодно распорядился Дан.
Дабл-Ве синхронно кивнули и пропустили нас вперед. Так и спускались к сцене, двумя чинными парами.
- Даниил… - кинулся к нам Николаич, мявшийся у двустворчатых дверей. - Все в порядке?
Он рассматривал Дана, меня и Дабл-Ве так, словно снимался в роли последнего выжившего в ужастике про страшный зомби-вирус. Смешно. Грустно. Из него получится, почти получился, отличный зомби…
- Даниил, вы готовы? - послышался за спиной голос Федосеева.
Дирижер сиял. Он уже чувствовал зал - волнение, предвкушение, готовность раствориться в музыке и отдать кусочек души в обмен на волшебство.
- Разумеется, - Дан поклонился. Он тоже светился, и никто не мог встать между ним и слушателями. - Прошу, маэстро.
Меня Дан потянул за собой:
- Будешь переворачивать ноты.
Я покачала головой. Прижалась на миг, вдохнула запах разгоряченного мужчины, потерлась бедрами, поцеловала в губы - пришлось подняться на цыпочки - и пообещала еще раз:
- Я буду здесь, в ложе.
Дабл-Ве снисходительно усмехнулись. Их предвкушение звучало фальшивой темой в стоголосой фуге радостного ожидания зала, резало обоняние перегарной вонью. Я пошла за ними в директорскую ложу. Села на любимый крайний стул и сделала вид, что забыла про них, увлеченная речью конферансье.
- С каких это пор у Даниила появилась жена? - насмешливо спросил Виталий.
- С давних, - ровно ответила я, обернувшись. - Мы вместе пятнадцать лет.
Если до этого момента Дабл-Ве еще размышляли, серебро или что-то иное обожгло Веронику, то сейчас расслабились. За пятнадцать лет они бы выжали Дана досуха… даже не за пятнадцать, им хватает и года. Свиньи. Только и умеют, что жрать, жрать и жрать.
- Как трогательно, - фальшиво улыбнулась Вероника. - Наверное, вам нелегко приходится.
Я пожала плечами и снова отвернулась к сцене: выходил Дан. Первый его взгляд - в директорскую ложу, улыбка мне, и лишь потом - в зал.
За моей спиной фыркнула Вероника.
- Дан вам рассказал о нашем предложении? - приступил к делу Виталий.
- Не особо подробно. Что-то насчет концерта в Олимпийском, участия в телешоу…
- Прекрасная возможность, вы не находите, э…
- Лилия.
- Э… Лилия, - повторил Виталий. - Такой талант, как у Даниила, не должен пропадать…
Я кивала бреду о совместных проектах, клипах, популярности в широких массах и несусветных гонорарах, пропуская его мимо ушей. А то я не знаю, как эти творят свои кулинарные "шедевры"! Весь телевизор полон их отрыжкой.
Подмывало напомнить им, что чревоугодие есть смертный грех. Дабл-Ве так привыкли к безнаказанному обжорству, что до сих пор не поняли: Николаич-то нервничал не из-за денег. Но - не мои проблемы.
Вскоре мне надоело кивать, да и Дабл-Ве, наконец, почуяли неладное: вместо вибраций радости, грусти, боли и неги им доставалось от зала… а ничего не доставалось! Еще я буду делиться, размечтались. Слишком давно я не слышала Дана. Зря шесть лет назад отпустила его - со времен Сержа Рахманинова никто не играл так. Звуки и эмоции кружили голову, наполняли восторгом резонанса…
- Хватит. - Я обернулась к Дабл-Ве: теперь-то даже полностью потерявшие нюх твари не примут меня за человека. - Вы достаточно наговорили. Пойдите вон.
Они разом умолкли, съежились и стали бочком протискиваться к выходу. Их страх вонял мертвечиной, и сами они были безнадежно мертвы, несмотря на хлещущую изо всех дыр чужую прану. А я была жива и буду жива, пока Дан играет для меня.
Кажется, я смеялась, кувыркалась под потолком, целовала пальцы Дана, щекотала скрипачей и творила всяческие глупости. Не помню. Пьяна была, пьяна! И счастлива.
* * *
Мы увиделись впервые пятнадцать лет назад. Профессор Шнеерсон, старинный приятель и коллега, вздумал сделать мне подарок. В его записке не было ни слова о дипломной работе по Скрябину, зато был вопрос: "Ты еще не забыла, как пахнет весна?"
Мальчик, вошедший в читальный зал РГБИ, был хорош. Смуглый, тонкий и острый, с восточными глазами и чудными крепкими руками. Пианист.
Он будет играть для меня - я поняла это еще до того, как он положил на стойку студенческий, записку и фиалки.
Даниил Дунаев. Степной ковыль и оливы, талая вода и свист иволги… красивый, цельный мальчик, светящийся божьим даром. Мой.
- Лилия Моисеевна? - Он неуверенно улыбнулся. - Аристарх Михайлович сказал, вы можете посоветовать литературу для диплома…
Литература, рояль, диплом, концерты в Москве и по всему миру - девять лет счастья. Он отдавал мне все, до донышка: любовь и боль, страх и нежность. И получал сторицей: публика обожала его, циничные музыковеды плакали, когда он играл двадцать третий концерт Моцарта. А я… я была очень осторожна. Чревоугодие - смертный грех. Мне хотелось жить и хотелось, чтобы жил он. Слишком хорошо я помнила тот недописанный "Реквием" и того мальчика, сгоревшего мотыльком. Помнила, как умирала вместе с каждым, кто играл для меня на последней струне. Наверное, я постарела… и потому шесть лет назад на вопрос "кто ты?" ответила правду.