* * *
После концерта тихий и грустный Николаич держался в стороне, даже не подошел поздравить Дана. Он боялся - моей мести, мести Дабл-Ве. Глупый. Кому он нужен, пустой и обыкновенный? Это вокруг Дана и Федосеева вьются поклонники, телевизионщики, оркестранты и уборщицы. Сегодня всем перепало немножко волшебства.
- Забудь о них, Андрей Николаич, - утешила я продюсера. Его страх я забрала. Просто забрала, не срезонировала - ни к чему мучить человека зря.
К гостинице мы снова шли пешком. Опьянение схлынуло, больше не хотелось ни петь, ни летать. Страх Николаича оказался лишним. А может, я сама боялась стать такой же, как Дабл-Ве, как десятки Дабл-Ве: вечно голодных, не способных остановиться, в погоне за едой забывшими, кто и что они есть. Меня все еще преследовал страшный запах мертвечины.
Уже в номере он спросил:
- Зачем ты меня обманула, Лили? Они мне все рассказали.
Я пожала плечами. Обманула? Ни разу.
- Почему ты не захотела дать мне… - он осекся перед словом "бессмертие".
- Чуть позже, Дан, ладно?
Он кивнул, в темных глазах отразилась боль - моя боль. Смешно… Такие, как я, не могут чувствовать сами. Но почему я никогда не достаю из холодного сундука памяти самый первый кадр, свою музыку? Ведь когда-то и под моими пальцами стонал и пел орган, и мой голос возносился к сводам собора…
Его губы были горькими и солеными, а руки нежными, как никогда. Наверное, он опасался помять мои крылья - те крылья, которые снились ему, виделись в угаре струнной страсти. А я целовала длинные ресницы и острые скулы, и впервые чувствовала его, но не была им. Мое сердце билось не в такт, и я шептала не его фразы. Зеркало треснуло.
- Прости, Лили. Я… мне все равно, кто ты. Я не верю! Слышишь, не верю!
Он схватил меня, поставил перед зеркальной дверцей шкафа.
- Ты отражаешься. Ты теплая. Ты… настоящая.
Плакать или смеяться? Так трогательно…
Я улыбнулась, провела пальцем по его губам.
- А Веронике ты поверил.
- Ты не такая.
- Такая, Дан. Просто немножко постарше и капельку поумнее. Надеюсь. - Я погладила его по щеке: горячая, чуть влажная кожа, колючие щетинки. Как же приятно чувствовать! - И я не дам тебе бессмертия. Никакого.
- Почему? Я не достоин?
От детской обиды в его голосе я засмеялась.
- Господи, Дан… какой ты… Они тебе сказали, чем приходится платить за бессмертие?
- Я не верю в такую чушь. Душа не товар.
- Помнишь, ты спрашивал, почему я никогда не сажусь к инструменту? Почему не пою, хоть у меня все в порядке и со слухом, и тембром, и с диапазоном? Это и есть цена. Я мертва, Дан. Нет вечной жизни, понимаешь? Есть вечная смерть. От моей музыки остались лишь воспоминания. Но мне не больно. Потому что мы не можем чувствовать. Только отражать и резонировать… а все, что тебе наговорили Дабл-Ве, бред голодной нежити.
- Не такой уж и бред…
- Погоди, Дан. Тебе кажется, что я живая, да? Теплая, и сердце бьется. Но это твои чувства, твое тепло. Эхо твоего сердца - у меня его нет. Я люблю тебя твоей любовью. Болею твоей болью и счастлива твоим счастьем. Я живу твоей жизнью, Дан, разве ты не понял? С ними ты через год станешь пустым, как все эти теледивы и фабрики звезд. А со мной сгоришь к сорока пяти. Ты уже седой.
- Поэтому ты и ушла, Лили?
- Разумеется. Я не хочу, чтобы…
- Значит, говоришь, я для тебя еда? - он разглядывал меня, словно пришпиленную к гербарию бабочку. - И как, вкусно?
- Да. Очень.
Дан все еще пах тем особым запахом лакированного дерева, сценической пыли и горячих струн. Но в глазах - чернота, и запах чужой, опасный.
- Люблю тебя, Лили, - шепнул он, укладывая меня на постель, и впился в губы.
Я откликнулась стоном: h-moll. Я - твой рояль, я - бабочка на булавке…
Боль. Счастье. Все смешалось, разлетелось - и погасло.
* * *
"Сыграй для меня", - просит она.
В ней восторг, жар. Рот приоткрыт, глаза горят.
"Играй. Только ты и рояль".
Я киваю. Да! С этих слов она - моя. Или я - её?
Комната полна перьев. Мягких, легких, светлых - как она. Ловлю одно, касаюсь им своих губ: влажных и соленых. Вдыхаю её запах.
- Теперь ты никогда не оставишь меня, Лили.
Оборачиваюсь, смотрю на смятую, в темных каплях постель, все еще хранящую её тепло и ее форму. Перевожу взгляд на перо, то, что касалось моих губ. Алое. Единственное алое.
- Ты здесь, Лили?
"Здесь", - шепчет ветер за окном: F-dur, модуляция в e-moll, тревожным диссонансом малая нона и пассаж острых секунд.
Закрываю глаза и ловлю губами мелодию - незнакомую, пряную. Она скользит по лицу, ласкает руки, щиплет за кончики пальцев.
- Бессмертие стоит души, - говорю Лили.
Она молчит, не спорит.
Сажусь за рояль, кладу слипшееся перо на пюпитр, руки замирают над клавишами. Самый сладкий миг, когда та, что ускользала, дразнила - уже твоя, но еще не знаешь, какова она на вкус и на ощупь.
- Для тебя, любовь моя. Всегда для тебя, - говорю ей и касаюсь нот.
Лилейные белые обжигают льдом, острые осколки диезов режут пальцы. Больно! Рояль стонет квартой f, срывается на скрип и визг.
Руки отдергиваются.
- Лили?
Она молчит. Злыми глиссандо шуршат автомобили, параллельными квинтами - чужие голоса под окнами.
Страшно, тошно. Играть, скорее играть - Моцарта, двадцать третий концерт, он освятит любую ночь. Вытираю пальцы о платье, что валяется на рояле. Отбрасываю прочь: оно взметывается черными крыльями, планирует на постель и падает, накрывая…
- Лили?!
Под шелком рисуется силуэт, шевелится, вздыхает… Мерещится! Зажмуриваюсь, беру первую ноту. Визг, отвратительный визг!
Вскакиваю, подбегаю к зеркалу. Смотрю на свое отражение, провожу пальцем по стеклу.
"Бессмертие стоит души?" - шепчет Лили прямо в ухо, проводит ладонями по плечам. Но в зеркале - только я, рояль и пустая постель.
Евгения Сафонова
ПАПАГЕНО
Игла опустилась на проторенную дорожку пластинки с хирургической точностью: захрипела помехами пауза, а затем весело чирикнула флейта. Каким образом Лёшке удавалось сразу найти нужную композицию на стареньком патефоне?
- Начнём с чего-нибудь попроще. Барокко, классика, модерн?
Я со вздохом отняла чашку от губ. Начинается…
С первого дня нашей совместной жизни Лёшка обеспечивал мне кофе в постель, приправляя его сливками классической музыки - и очень скоро превратил моё утро в ежедневную музыкальную викторину. Победитель прошлого конкурса Чайковского был неумолим в намерении спасти свою благоверную, вытянув её к классическому Олимпу из пропасти любви к музыкальным орнаментам Стинга и ностальгическому свету Битлов.
- М… точно не модерн. А для барокко слишком легкомысленно, - патефон разразился баритоном, разливающимся немецким соловьём. - Ага! Ну это, знаешь ли, даже слишком просто. Опера, немецкая, классическая? - Лёшка утвердительно кивнул. - Моцарт?
- Верно. А какая именно?
- Ох, - я прикрыла глаза. Весёлый мотивчик, высокий регистр, птичьи переливы флейт… Что-то до боли знакомое. - Ну… может быть… эм…
- "Волшебная флейта", чудо, - сжалился он. - Ария Папагено, "Der Vogelfänger bin ich ja".
- "Я всем известный птицелов"? Тогда это не я чудо, а он, - я мотнула головой в сторону проигрывателя. - Чудо в перьях. В самом прямом смысле.
- А тебя разве нельзя назвать птицеловом? - Лёшка хитро щурился - в свете бледного поздне-осеннего солнышка его глаза отливали кошачьей желтизной. - Последние пять лет, если не ошибаюсь, ты активно ловишь некого соловушку…
Рабочий мобильный на тумбочке не замедлил распеться "Here comes the sun". Я взглянула на определившийся номер.
В утро моего законного выходного специалист-дерматоглифик мог побеспокоить меня по одной-единственной причине.
- Доброе утро, Коль, - сказала я в трубку. - Соловей?
- Да, - коротко ответил мужской голос. - Полагаю, ты в деле?
- Адрес! - нашарив в верхнем ящике ручку и блокнот, я торопливо записала продиктованное. - Ага, спасибо, скоро буду…
- Значит, тринадцатое нашли, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Лёшка.
- Как видишь, - я села в постели, позволив натянутому до подбородка одеялу упасть, и перехватила взгляд его сузившихся зрачков. - А ты всё такое же животное, как четыре года назад…
- Ага, - мурлыкнул Лёшка, подтягивая к себе скрипичный футляр. - Твой ласковый и нежный зверь.
И я знала, что борьба с желанием толкнуть меня обратно на кровать будет стоить ему трёх часов непрерывных занятий.
Доехала быстро: пробок в выходной не предвиделось, а в Подмосковье - тем более. Элитный коттеджный посёлок встретил меня пестротой разномастных особняков: местные миллионеры строились, кто во что горазд, вот и соседствовал здесь английский дворец с русским теремом.
Я поприветствовала коллегу-следователя и в благодарность была проведена к месту преступления.
- Безупречно, как всегда, - доложил Коля, работавший поблизости, пока я рассматривала сейф. - Если какие-то следы оставались, их уже затоптали.
- Когда было совершено ограбление?
Коля только плечами пожал:
- Хозяйка сегодня полезла в сейф, а вместо него…
- Перо, - закончила я. - Что, никаких шансов?