"А в целом Лизавета ухватила суть проблемы правильно, - не раз думал по поводу носков и шарфов на зиму Василий Сергеевич. - Не охотник я и не рыбак, но тоже - добытчик. Спасибо ей, что на иерархической семейной лестнице я стою выше всех. Она сама меня туда поставила и спустилась вниз вязать носки. Оттого и живем с ней душа в душу тридцать лет. А вот Темке не повезло. Все его бабы с закидонами были. Все выше мужа взлететь хотели. Как брат не понимал, что не его они любили, а славу его. Сначала восхищались славой, потом добивались славы и начинали чужой славе завидовать. Примеряли ее на себя, как платье, а она им, как фасон, не подходила. Вот и не свилось у брата настоящего семейного гнездышка. Вот и разлетелись его птички. Кто - уже на кладбище, как Маша и Рита, кто - в Америке нашел себе мужичков попроще, под себя - как Галя и Валя. Мирра по свету мотается, себя не находит. Леночка добилась славы мужа, но еще не успела ей позавидовать. С ней брат еще был счастлив, когда его убили. Сына она ему родила - хорошо, а все равно не сложилось бы у них такое счастье, как у нас с Лизаветой. Слишком разные они были".
Словно прочитав мысли знаменитого родственника о ней, Леночка хмыкнула, сбежала с веранды и присоединилась к молодежи - детям Василия Сергеевича и Лизаветы. Вслед ей никто, хотя все и были свои люди, не сказал ни слова. Сплошной такт, культура, молчаливое взаимопонимание.
- Злата, как твой фильм? Может, помочь? - спросил режиссера Басманову режиссер Басманов-Маковский.
- Нет, конечно, - ответила Злата.
Дочь Артема Сергеевича сделала такое же уклоняющееся от участия движение головой, как несколько минут назад Гриша, и, чтобы больше ни у кого из присутствующих не возникло желания задавать ей подобные, для нее - глубоко личные, вопросы о работе, сошла с веранды в сад, наполненный несозревшими еще яблоками и вишнями. Там, в беседке, веселилась молодежь, почти все - ее сверстники. Но с ресторатором Кешей, художницей Настей - его женой, Кешиной сестрой - будущей актрисой, и Леночкой Злате заранее было неинтересно. Пришлось пойти в противоположную сторону - в березовую рощу, где немой Сережа убил Артема Басманова.
Проходя мимо веранды, она услышала, как объевшийся клубникой Гриша ответил на заданный сто лет назад вопрос Василия Сергеевича, сказал никому и всем:
- А я и не стирал ее (понимай, книжку). Меня Златка попросила кнопку нажать.
- Маленький паразит, - про себя обозвала Злата брата и усмехнулась по поводу его же.
Пожалуй, она сильно поторопилась, посчитав брата прекрасным исключением. Гришка ей нравился - характером он был очень похож на своего отца и Злату. Такой же независимый и равнодушно-жестокий ко всему, что его лично не касалось.
На земле наступило утро - совсем раннее, еще тихое и такое ясное, что стало понятно - скоро будет жарко. От населенного пункта, где жила тетя Зина - то ли деревни, то ли поселка, то ли небольшого городка, - до Москвы на электричке езды было минут тридцать, что очень устраивало Катюшу. Москву она, как и большинство приезжающих в столицу по надобности, не любила. Большой и показной принципиальности в этом не было. Москва - не Любимск: вот и все объяснение. Когда Катюша видела по телевизору или слышала тоже там о Кремле, о золотых куполах заново отстроенного храма, о Воробьевых горах и Арбате, о площади трех вокзалов, она не испытывала каких-то особенных, верноподданнических чувств по поводу того, что вот это все - есть. Чувства Катюши к столице родины, можно сказать, висели на волоске. Когда она уезжала из Москвы, волосок рвался и чувства пропадали. Кое-что в Москве ей нравилось, например, большая сутолока и скученность, кое-что - нет, но эта любовь и нелюбовь застряли в Катюше на каком-то обыденном, обывательском уровне. Просто было приятно, и ей это подходило, что в сутолоке столицы можно было жить своей, независимой жизнью. Никто особо не присматривался - если только так, случайно бросят взгляд и пройдут мимо, - во что ты одета, обута, как накрашена. Кстати - гениальная черта любого мегаполиса, где каждый сам за себя. Если бы Катюша жила в Москве, ее любовь к Славику давно бы прошла, и объяснение этому нашлось бы быстро. Шла бы она, скажем, по Охотному Ряду или Тверской, вспоминала бы Славика, показалось бы ей, что в сердце у нее кольнуло. Остановилась бы Катюша, а поток людей вокруг нее двигаться не прекращает. Раз бы толкнули Катюшу, другой, а на третий она бы упала и умерла. Или - хошь не хошь - забыла бы Славика, чтобы остаться живой.
А не нравилась Катюше в Москве - тоже какая-то ерунда - что мэр столицы, любя свой город, приказывал по праздникам палить из специальных пушек в небо, чтобы разогнать тучи, которые, очень напуганные и злые оттого, что их выслали за сотый километр, кидались в разные другие области. В частности, прилетали и зависали над Катюшиным городишком. Начинался затяжной дождь, во время которого жители Любимска смотрели в окно на небо и ругали маленького мэра Москвы, возомнившего себя Зевсом.
От станции до зеленого бревенчатого домика тети Зины Катюша шла, как и положено было по времени, пятнадцать минут. Не стояла она лишнего на станции, не глядела вслед уходящему поезду, в котором сладко, словно агнец невинный, спал ее ночной знакомый подполковник Родион Раскольников. Во сне его лицо было таким редким по нынешним временам, таким… Если уточнить, многие засмеются, не поймут - не таких сейчас любят.
"Ну, ладно, скажу только себе, - решила Катюша. - Его лицо было добрым, вот что обидно. Добрый мужчина сейчас большая редкость, как бамбуковый медведь панда. Их обоих надо заносить в Красную книгу природы".
А обидно Катюше было потому, что встретился ей такой редкий экземпляр, а она, недобрым словом будь помянут Славик, не может, не хочет, не знает ничего из того, что другая бы на ее месте смогла, захотела, узнала о случайном попутчике.
Несмотря на раннее утро, тетя Зина уже работала на грядках - в стеклянную банку собирала с капусты гусениц. Кружившиеся над ее головой белые бабочки не доставляли ей радости. Она махнула рукой, прогоняя их, как птиц: "Кыш, кыш!", и увидела в раскрытой калитке Катюшу.
На калитке была нарисована зубастая собака с высунутым языком. Художник очень старался сделать картину страшной, но она получилась смешной из-за слишком больших зубов собачищи и ее длинного языка, свисающего на грудь охранника, как галстук. Ни картины, ни собаки Катюша не боялась, она знала, как и все в округе, что у тети Зины, кроме кошки Фроськи - по кошачьим годам ровесницы хозяйки, - никакой другой живности никогда в доме не было, и сейчас - нет. Долгожительство кошки казалось феноменальным, но объяснялось просто. Как только старая Фроська умирала, ее место и имя получал котенок, взятый у соседей или подобранный на улице - обязательно кошечка. (Мартовских котов тетя Зина терпеть не могла.) Сначала так ей было привычнее и удобнее - не приходилось путаться в кошачьих именах. Со временем в имени Фроськи тетя Зина обнаружила новый смысл - вечный. Ведь если кошка, век которой сильно короче человеческого, жива, значит, и ее хозяйка умрет не скоро, уж точно не раньше кошки.
Один раз с тетей Зиной случился казус, нарушивший ровный строй ее существования, - кошечка, подобранная на станции, оказалась котиком. Обнаружился сей неприятный факт не сразу, месяца через два, когда старушка прикипела к найденышу душой. Добрая тетя Зина сначала растерялась, а потом решила все оставить, как есть, говоря вульгарным, современным языком - не делать резких движений. О ничего не сделанном она не пожалела. Кот оказался ласковее всех предыдущих кошек, и преданным, как собака, - ходил за ней, как ниточка за иголочкой. А уж мышей ловил - залюбуешься, как он их выкладывал, выкладывал по утрам на крыльцо и терся о подол хозяйки. В настоящее время Фроська был занят - помогая тете Зине в сборе гусениц, путался у нее под ногами.
- Теть Зина, кто ж вам такое чудище на калитке нарисовал? - крикнула Катюша вместо приветствия.
Была у нее такая привычка - хорошая ли, плохая - не здороваться со "своими", даже если сто лет прошло с предыдущей встречи. Культурному мужу Славику это в Катюше не нравилось. Впрочем, ему многое в ней не нравилось, а в последнее время буквально все. Ее глаза, ее стрижка, вернее, полное ее отсутствие, то, как она режет свеклу - ему в винегрет, между прочим. (Славик любил, когда овощи нарезаны помельче, как в ресторане.)
- Неужели так трудно поздороваться со мной утром? - недовольно спрашивал он Катюшу, - ах, как давно это было - уплетая на завтрак винегрет из большой миски.
- Мы ж с тобой ночью виделись, - простодушно объясняла ему Катюша и тихо радовалась, глядя на мужнин аппетит.
Даже слезы на глаза наворачивались от умильности и любви к Славику. Вот он какой у нее, пригоженький да румяненький, сытенький да здоровенький, красивенький - руки у Катюши от нежности трясутся. Кожа смуглая, не как у нее - беляночки, глазки - вишенки, ресницы…
"Господи, я сейчас заплачу", - сколько раз думала Катюша, глядя на Славкины ресницы - черные, блестящие, да еще на концах загибаются.
Такие ресницы можно было гладить всеми пальчиками по очереди целый день и целую ночь, но Катюша никогда этого не делала - боялась дотронуться до "святыни". Зато смотреть на них она могла бесконечно долго, как на картину какого-нибудь Рафаэля Санти - трепетность чувств была та же, или Леонардо да Винчи - тот не только мадонн рисовал, но и античных мужиков.