Ее Славик был лучше. А не здоровалась она с ним в завтрак, обед и ужин, как он хотел, не говорила ему: "Доброе утро-день-вечер-ночь", потому, что Славик, как и бабушка, как и тетя Зина, как еще два-три человека, с которыми Катюша была знакома, был "свой", родной, его она и так любила утро-день-вечер-ночь. Зачем же портить словами - совершенно бледными и невыразительными - чувства? Ну и, конечно, немела она в присутствии Славика все пять лет их совместной жизни. Молчала, потому что так ей было легче, комфортнее со своего стула на кухне в углу любоваться мужниным совершенством.
- Это сосед мой нарисовал. Сын тети Дуси - Сережа. Помнишь его?
Лучшая бабушкина подруга тетя Зина, отвечая на вопрос Катюши, засеменила к желанной гостье, как и положено "своему человеку", торопливо и радостно. На ее маленьком морщинистом лице Катюша заметила невысказанную тревогу - "Как ты себя чувствуешь, девочка, после смерти бабушки?" Катюша вздохнула (понятно как) и порадовалась за тетю Зину и за себя. Хорошо, что бабушкина подруга из Катюшиной телеграммы уже знает о смерти Катерины Ивановны Зиминой, пережила эту смерть, отплакала в подушку, отмолилась в церкви за упокой души рабы божьей, что Катюше, тоже уже не надо - обухом по голове - сообщать страшную весть сейчас, когда на лице тети Зины - радость встречи.
Весь день прошел в приятных хлопотах. Тетя Зина принялась печь пироги, Катюша ей помогала. Говорили они обо всем - о погоде этим летом, об урожае, который обещает быть богатым на яблоки и картошку, вспоминали бабушку - все больше веселое и хорошее, под вечер выпили по рюмашке, всплакнули, поели пирожков с капустой и свежей клубникой, спать хотели лечь рано.
Под вечер заявилась к ним на огонек соседка Дуся, возраста немного старше Катюши, пожаловалась им обеим на милицию, которая забрала ее двадцатилетнего сына Сережу в КПЗ, а что с ним делать дальше - не знает, потому как у ее Сережки и справка есть, что он - глухонемой и даун. О страшном диагнозе Дуся говорила привычно - не стыдясь и не боясь людей. За двадцать лет горя, вызванного рождением неполноценного ребенка, она свыклась и с болезнью, и со стыдом, и со страхом. Только жалость к сыну не проходила - как защемила двадцать лет назад сердце матери, так и не отпускала его больше. Жалость и любовь к сыну сподвигли Дусю на поездку в Москву к генеральному прокурору. Жалость и любовь говорили ей - не мог сын такого сделать. Прокурор ее и огорчил, и успокоил.
- Все улики против вашего сына есть, - запивая пирожок чаем, пересказывала сейчас Дуся слова главного обвинителя страны. - И на топоре - его пальцы, и в саду он в это время работал, да он и сам не отпирался - молчал. А молчание, как известно, знак согласия.
- А я ему объясняю, - взялась за второй пирожок соседка. - Молчал Сережа, потому что с рождения немой и глухой. Как же у вас это в деле не записано? Непорядок, говорю. А где один непорядок есть, там и до другого недалеко. На топоре отпечатки его пальцев? Верно, есть. А чем же ему деревья было рубить в саду у этого режиссера? Наняли его, он со своим инструментом и пришел. Отвлекся на минутку, а тут топор кто-то и свистнул у него. А кто свистнул, милиция искать не хочет.
- Ну а прокурор что тебе ответил? - сочувственно спросила тетя Зина.
Дуся вздохнула.
- Да не поняла я. Он вроде бы и успокаивает меня. Дескать, не дадут моему сыну много из-за того, что он - даун. Не может Сережа отвечать за свои поступки. А только не верю я, что они его так просто отпустят. Боюсь, в психушку отправят, - соседка всхлипнула и, чтобы не заплакать, стала механически дожевывать пирожок, глядя в одну точку. - А он ведь у меня - чистое дите. Добрый да доверчивый. Пропадет. Один ведь он у меня, - не дожевав пирожок, завыла Дуся, как будто только что это поняла.
Тетя Зина и Катюша бросились соседку успокаивать, говорили слова, которые и положено говорить в таких случаях, дескать, все образуется, утрясется, может, настоящего убийцу найдут, а Сережу отпустят.
- Не найдут, не отпустят моего сыночка, - выла в ответ им Дуся.
Потом она как-то быстро, разом успокоилась - будто снова стала сильной и готовой к новой схватке с прокурором, поблагодарила тетю Зину за пирожки, которые та ей дала с собой в корзиночке - на передачку для Сережи, ушла в ночь.
Катюша проводила соседку до калитки, стала слушать сверчков и чувствовать, что, несмотря на много горя вокруг - на несправедливость в отношении Сережи, на убитого режиссера, на измену Славика, - ей очень нравится жить. В противовес всем несчастьям, назло им, ей вспомнился сосед из поезда с таким же нелепым именем, как и у нее. Она ласково улыбнулась Родиону Раскольникову через расстояние, хотела пожелать ему доброй ночи, да передумала и пошла спать. Очень уж комары заели.
Тем же уже очень поздним вечером, в сорока километрах от поселка, где остановилась на постой Катюша Маслова, а именно - в Москве, в своей пятикомнатной квартире, укладывались спать Василий Сергеевич Басманов-Маковский и его жена Лизавета. Они только что вернулись из поселка и, откровенно говоря, очень устали от родственников, их разговоров и дороги. Дети Басмановых-Маковских остались ночевать в доме брата - теперь дом принадлежал жене и дочери покойного Артема Басманова, - потому что завтра тоже был выходной, с купанием в реке и шашлыками на воздухе.
Василий Сергеевич подошел к большому, во всю стену, окну спальни и распахнул шторы. Он всегда так делал перед тем, как заснуть. Обозревая Москву с пятнадцатого этажа, он чувствовал, что, несмотря на большую прожитую жизнь, его сердце замирает, как у мальчишки, от высоты, на которую он забрался. Еще радостнее и приятнее было Василию Сергеевичу осознавать, что на такую высоту он вскарабкался сам, без активной помощи известных родителей - папы-художника и мамы-писательницы. Безусловно, родители дали многое своим сыновьям - старшему Артему и младшему Василию - воспитание, творческие гены, ум, условия для развития своих талантов. Но, положа руку на сердце, разве мало в Москве таких семей, в которых дети, казалось бы, унаследовали от родителей все, что те могли им дать, плюс самое главное достояние - известную фамилию. Отпрыскам оставалось только приставить к фамилии свое имя. Большинство не приставили, так и остались детьми. А у обоих Басмановых не легко, не играючи, но со стороны казалось именно так, получилось. Артем двинулся в режиссуру кино сразу - у него оказался более острый нюх на вещи, которые могут принести славу быстро, еще при жизни творца. Василий колебался дольше - пробовал рисовать, как отец, и даже пописывал стишки. Хорошо, что у него не было ни слуха, ни голоса. Иначе он, пожалуй, и запел бы, и там бы еще потерял драгоценное время короткой человеческой жизни.
Казалось, только вчера Василий Басманов - младший брат уже известного режиссера Артема Басманова, получившего золотой приз на одном из европейских конкурсов, со страхом переступил порог ВГИКа. Преподавателей он не боялся - все они бывали у них в доме не раз, пили чай с вишневым вареньем. Студентов и абитуриентов тоже знал как облупленных - еще с общей песочницы детского сада для детей творческих работников. Страх, от которого у него весь первый курс потели руки, относился к нему самому и брату, которого он любил и уважал до слабости в коленках, когда имя Артема кто-то произносил при нем. Брата он боготворил за цельность, присущую камню. Сам же тогда более походил на кусок глины. Стать достойным брата - вот чего хотел и боялся, что этого у него не получится, Василий, втайне лелея мысль - подняться выше брата в творчестве. Когда на втором курсе Артем предложил Василию поработать у него ассистентом, тот обрадовался и отказался. У него уже тоже прорезался нюх на вещи, которые могут принести ему славу, а могут не только не принести, но и шансов на жизнь не оставить, потому что камень, как известно, сильнее глины, он мнет ее, как хочет. И вот когда Василий понял это да еще поставил знак равенства между жизнью и не столько творчеством, сколько успехом, который обязан, по его разумению, сопровождать любое творчество, у него перестали потеть руки, он больше не боготворил брата, и он знал, что у него все получится. Потому что ставка - жить без успеха он не смог бы - была слишком велика.
- Кому много дается, с того много и спрашивается, - не раз говорил ему отец по разным незначительным поводам, показывая на стены большого длинного коридора - там висели портреты предков отца и матери.
Некоторые из них, таких было не мало, были известны не только в семье, но и в стране. Втайне от всех домашних Василий часто и нарочно проходил по домашнему музею, задерживался у портретов, пытался найти в лицах, на них изображенных, собственные черты. Находил внешнее сходство и радовался, понимал: от внешнего до внутреннего один шаг.
Никогда не говорил себе Василий Басманов-Маковский, что сделает этот шаг, предпочитая действовать.
Его ум вобрал в себя изворотливость, хитрость, прозорливость шестивекового басмановского рода, ведущего начало от постельничего Ивана Грозного - Микитки Басманова. Тот, как предполагал Василий, в эпоху Смутного времени, когда головы сподвижников и слуг царя летели с плеч созревшими подсолнухами, вряд ли планировал конкретные шаги заранее. Задача была общая - хотелось выжить. Микитка выжил, удачно состоялся как личность - в учебнике истории России, часть первая, о нем было упомянуто в двух строках - и передал свой ум, обогащенный опытом выживания, своему сыну, а тот - своему. И так далее, по цепочке веков.