Моё желание выросло в жажду.Существо, как 6ы услышав меня, приблизилось ко мне и коснулосьменя, сначала своим торчащим упругим рыльцем, а потом и всем своимтелом, всей прохладной мякотью, всей плывущей на меня плотью. В этомгновение я не испытывал ничего, кроме какой-то гадости на себе ичувства гадливости в себе; мой живот, казалось, выворачивалонаизнанку, как будто кто-то невидимый и гадкий хватал его ртом ивтягивал в свою утробу. Но отвращение быстро, само собой, с новыми,более долгими, тесными, вязкими встречами уступило место сладкому,ненасытному чувству во всех членах. Живот вожделел прикосновений иблаженствовал от них, подёргиваясь, словно в припадке. Существостановилось тёплым, нежным и родным мне. Я обнимал его, прижимал ксебе, ласкал, целовал и не хотел, чтобы это кончалось. Я любил его.Временами внезапно ко мне приходила мысль, что мы должнырасстаться, и тогда я, прижимаясь и прижимаясь к нему все ближе исильнее, отчаянно и горько плакал. И всё-таки оно исчезло. Я долгоискал его, утопая в холодной, бездонной бесконечности и всобственных нескончаемых слезах. И, наверное, я бы умер от тоски,если бы не пробудился... в жару, в окружении мамы, тёти Жени идоктора.
Болезнь моя не ушла свыздоровлением тела. Порой возвращался ночной призрак, чтобыутолить неясное томление во мне. Но и его растворило время. Затовремя лелеяло и взращивало другое ответвление болезни. Я не нашутку сторонился девочек и женщин. Я избегал разговоров с ними. Ябоялся смотреть на них. Я прятался от них, в прямом смысле. Из-заних мне опостылела школа. Иногда я ненавидел их, хотя ненавистьбыла вообще не свойственна моей натуре. Стыдно признаться, нооднажды в школьном гардеробе (в раздевалке, как мы тогда говорили)я толкнул девочку, одноклассницу. Её звали Соня, Малей Соня. Мыснимали с крючков свои пальто, и она случайно коснулась ладоньюмоей руки. И я... почувствовал её ладонь, её девичью ладонь... Вней... была нежность, какая-то особая, непостижимая нежность.Пожалуй, выражусь иначе, и вы поймёте, о чём я. В её ладони былотепло... созревающей самки. В её ладони было всё её тело, всё еёдевичье, самочье тело. Это случилось вдруг, и что-то во мневозмутилось, разозлилось даже. И я пихнул её. Она упала, и тут яувидел её лицо, её губы, набухшие, поддавшиеся обиде. И мнезахотелось поцеловать её... в эти размякшие губы. Я испугалсяэтого, сорвал пальто и поспешил прочь.
Не знаю, странно это или вовсе нет,но лишь на двух лиц не распространялось моё, так сказать,преломлённое восприятие женщины: маму и тётю Женю. Не знаю я, и чеми где заканчиваются подобные истории. Меня исцелил... кто бы выдумали?.. Да-да, тётя Женя.
Стукнуло мне тогда семнадцать. Ужне ведаю, чья это была затея. Мама видела всё, я имею в виду моистранности, а, следовательно, в курсе была и тётя Женя.
Был вечер. Мамы не было дома. Папаслишком надолго задержался в очередной командировке и уже давно жилс другой женщиной. Я читал. К тому времени у меня выработаласьпривычка засыпать с книгой. A тётя Женя не оставила своей –заботиться о нас с мамой и просто быть доброй. Тётя Женя вошла,предуведомив меня о своём появлении стуком в дверь (ведь я ужевырос), осторожно придвинула стул к кровати и, молча посидев подлеменя с минуту, сказала буквально следующее: "Дружочек, тыстановишься мужчиной, и, чтобы всё было хорошо, разреши мне – яочень прошу тебя o6 этом – побыть сегодня твоей женщиной". Япромолчал, но не оттого, что согласие не требовало слов, – меняпросто взяла оторопь, так не увязывались эти слова с моей, прошупрощения, неполноценностью.
Тётя Женя поднялась со стула ипогасила свет. Что-то слышно порхнуло, обдавая меня дурманнымароматом жасмина, и тёплое женское тело оказалось рядом и задышалона меня своим особым, возбуждающим духом. Отвечая на этот зов,каждая клеточка моей плоти задрожала, вернувшись своей плотскойпамятью на пять лет назад. "Обними меня", – прошептали её губыблизко-близко. Мои руки, позабыв девственный стыд, подчинились еёкоманде. "Поцелуй"... Я безотчётно упивался. Секунды. Вдруг там,внизу, под животом, я ощутил какой-то перевёртыш, что-топереходящее из мучительного в сладостное и наоборот. Сознаниепоплыло. Я откинулся на подушку. "Всё хорошо. Так и должно быть, –пробудил меня родной голос. – Отдохни"...
Через полчаса было блаженство,которого я никогда не забуду. Перед тем как забыться, я прошепталто, о чём мечтал всегда: "Женечка!""
В купе воцарилось молчание. Оно поправу заняло место после точки, поставленной рассказчиком иразмноженной стуком колёс до монотонного многоточия. Оно будетдлиться до конца пути и оборвётся лишь с последним непререкаемымчугунным тычком.
По обоюдному молчаливому согласиюсторон пространство, вдохнувшее воздух коммуналки, позволилоостаться ещё одному молчаливому попутчику, точнее, попутчице. Наней был голубой халат, облюбованный розовыми пионами, разинувшими визумлении от услышанного свои рты, рты, рты...
Историячетвёртая
Другая
Космос радовался и тревожился. Онвпитывал ещё одну мелодию любви. И, очаровываясь ею, делился своимвосторгом с теми, кто провожает падающие в ночи звёзды. И, волнуяэфир тысячекратным эхом, дарил им эту мелодию, одну из миллионов,блуждающих в бесконечности.
Космос радовался и тревожился. Онулавливал историю любви, доносившуюся с планеты Земля, изсиротливого северного городка, из окна крошечной пятиэтажки,потерявшейся среди подобных ей.
– Лидочка. Лилия моя. Мне такхорошо с тобой... Отпускаю тебя до завтра.
– До послезавтра. Пора. Пойду.
Дверь за Лидой закрылась, и онаосталась одна. И ступеньки повели её вниз... Что с твоим лицом,Лидочка? Что с твоими глазами, лилия? Неужели виноваты эти тусклыестены и эта серая лестница? Неужели это они обесцветили твоинежно-небесные глаза и затуманили мраком ласковый румянец твоихщёк?
Вот чьи-то шаги внизу. Ониподнимаются. Ты напугана? Ты смущена? Шаги... выше... выше...Смешались с твоими. Оторвались. Отдалились. И умолкли, прихлопнутыекакой-то дверью. A ты? Лида остановилась и осмотрела себя, будтожелая найти и стряхнуть с себя, нет, со своего тела, со своегонагого тела, тень от этого прилипчивого взгляда, пронесённого этимишумными шагами. Для чего придуманы тени от взглядов? Чтобывыковыривать плевок из слов, вонь из воздуха, блядь из чулок, дыркуиз сущего?.. Сейчас ты выскочишь на улицу. И эта чужая улицавстретит тебя множеством таких же взглядов и оставит на твоём нагомтеле множество таких же теней. Чуждые взгляды. Чуждые тени. Норазве может приветливая летняя улица...
Лида почти бежала, пряча глаза отвстречных прохожих. Она торопилась. И мысли её торопились,перегоняя друг друга, спотыкаясь, сталкиваясь, путаясь...
Наконец , она перед дверью своейквартиры. Тебе легче, Лидочка? Твой дом – твоя крепость? Да?..Нет?.. Да... Нет... Слетело платьице с её дрожащих плеч, пахнущеетёплым дыханием лета. Слетело бельё с её съёжившегося тела, дышащеесвиданием с Лерой. Лидочка, какая ты красивая голая... словнолилия, обласканная небом. Лилия, какая ты жалкая голая... словногрех, прячущийся от глаз неба.
Лида спрятала своё тело в халат,достала из гардероба сумку, скомкала сброшенное с себя одеяние,впихнула в неё и схоронила в глубине полированного склепа. Твой дом– твоя крепость? Да?.. Нет?.. Лида поспешила на кухню – сейчаспридёт Коля, надо согреть обед. A ещё надо... быть той Лидой, какойбыла месяц назад. Ты порываешься разрыдаться? Нельзя! Нельзя!Сейчас... А вот и он.
Коля ел свой "суп в сапогах", а онасмотрела на мужа и притворялась, что не рыдает. Коля что-торассказывал, а она слушала и притворялась, что слышит. А потом онпоцеловал её в щёку... и ушёл. А она осталась. И его поцелуйостался на её щеке.
Лида подошла к зеркалу. Коснуласьпальцами щеки, там, где этот поцелуй. Какой он горячий! Как онобжигает! Как больно! Больно! Какая боль в твоих глазах! Ах,Лидочка! Ах, лилия! А как хорошо было ещё месяц назад! Там были вы– ты и Коля. Там были ваши друзья. Ирочка...
"Ирочка!" Лида побежала в комнату,взяла бумагу, ручку, села за стол, обхватила руками голову изаплакала.
"Ирочка моя, дорогая моя,здравствуй!"
Строчки и слёзы, упакованные вконверт, машинально проглотил железный почтовый служака, а Лидапоплелась домой, странно покачиваясь, отрешённая, безразличная ккаким-то там взглядам, к каким-то там теням.
– Лидочка, с тобой всё в порядке? –пробудил её голос соседки.
– Антонина Ивановна?! – почему-тоудивилась Лида.
– B город со мной не хочешь?
Почему-то не ответившая Лида зашлак себе. Она даже не заметила, что не захлопнула дверь. Хотелапереобуться и только теперь увидела, что выходила на улицу встареньких, с плешинами, тапках и домашнем халате.
Грустно. И смешно. Она содрогнуласьв усмешке, выпрыгнувшей из её груди, а та, почувствовав волю надослабленным человечком, вытащила за собой истерический, судорожныйсмех. Он колотил Лиду что есть мочи несколько минут, пока не вырвализ неё молящие о прощении рыдания.
Рыдающий смех. Горькие слёзы.Дверь, оставшаяся открытой. Дверь... Может быть, так и надо? Может,так угодно судьбе? Не всё же во власти твоего пьяного рассудка! Невсё же вершить твоим пьяным рукам!
Спёрло дыхание. Ссохлось во рту.Пить! Дрожавшей рукой Лида подняла графин со стола. A онвыскользнул из её ослабевшей потной ладони, чтобы упасть и...умереть. "Смерть! Рядом ходит смерть!" – почему-то промелькнуло веё истерзанном сознании. Лида упала на колени и принялась собиратьосколки. "Кто подарил нам этот графин? Наш с Колей графин..." Ипринялась ронять слёзы, разбивающиеся об их с Колей осколки.