Время от времени судьба вкладывалав уста Тани короткое слово "ты", которым она распоряжалась, какмогла. Она то прятала "ты", стыдясь поторопить трепет, то роняла"ты", спотыкаясь о собственное нетерпение. Одно "ты", едвародившись, затухало, как ток чуть тронутой струны. "Ты",испугавшееся жизни. Другое "ты", насытившись глотком страсти,уносилось, как бесстыдный ветер, отхлеставший плоть, без оглядки ибез "прости". "Ты", посмеявшееся над "ты". Третье "ты", тёплое,трогательное, казавшееся её единственным "ты". "Ты", примирившеепрощание с прощением.
"Ты", "ты", "ты"... Таня устраиваласвою жизнь. Таня искала такое каллиграфическое "ты"! A раз в месяцона звонила Саше. И молчала. Для него?.. Для себя?..
B Сашиной комнате поселилосьмолчание. Оно изменило его жизнь. Он не понимал ни этого молчания,ни этой новой жизни. Ему просто было хорошо в этом молчании. Он могчасами ходить по комнате и слушать... слушать Таниномолчание...
A где-то на перекрёсткахпространства и времени жили своей жизнью студент Саша и студенткаТаня, юноша и девушка, обручённые прелюдией любви. Прелюдиейнесостоявшейся любви. Он и она, обречённые искать... друг друга?..мелодию, утоляющую страсть?..
И Саша, слушая Танино молчание,улавливал, вспоминал и вновь проживал отрывки этой прелюдии...
Через минуту второй пьяненькийгрузовик, в сопровождении экзальтированного студенческогофольклора, вкатил в картофельное поле и, отрыгнув вонючий перегар,ткнулся неумытым послеобеденным рылом в потный испод знойногобабьего лета. Аккомпанемент рассыпался, превратившись в визгливыйгвалт. Все стали спрыгивать, толстушки сползать, вёдра и виртуозыкатапультироваться.
Среди всего этого Сашин взглядпоймал их: приготовившись соскочить с кузова, они наклонились и вшатком замешательстве прильнули друг к другу, потом оттолкнулись,подались вперёд и на мгновение зависли в свободном полёте, априземлившись, задиристо, курносо вздыбились, ощутив собственнуювесомость. И воздух, приняв на себя эту нежную, вешнюю весомость,колыхнулся и лёгкой волной обдал Сашу. И он услышал то, что вдругпроснулось в этом воздухе, то, что несла эта воздушная волна:невидимые музыканты щедро и сладко разбрызгивали "Семь сорок". Иказалось, что две миленькие еврейки, выхваченные из толпы Сашинымвзглядом, то ли ревниво танцуют, то ли балагурят наперебой, то ли,куражась, ругаются друг с другом.
Как прелестны эти еврейки! Сашаперевёл взгляд с прелестных грудей девушки, только что спрыгнувшейс грузовика и бойко стряхивавшей с себя пыль, схваченную приверховой езде. Она подняла голову – сквозь Сашу посмотрели своимотстранённым тонко оправленным взором очки. A через несколькосекунд нарисовавшиеся на их стеклах глаза (которые будут снитьсяему и через тысячу лет) безо всякой утончённой отстранённостиговорили: "Смотрите. Пожалуйста. Мне не жалко. Но только одинуговор: сегодня вечером вы должны мне свидание".
Это будет их первое свидание...
Историятретья
Женечка
Где ещё услышишь то, что услышишь вдороге от случайного попутчика?
Приглушённый стук железных шагов,привносящий благостную размеренность в капризное течение жизни.Душистый парок над почти уютным столиком, заражающий душу вирусомневесомости. И воспоминания вслух, не стеснённые этикетомзависимости.
"Это была коммунальная квартира.Банальная коммуналка. Помимо всего и между прочим – недурственнаяшкола жизни. Ну да дело не в этом...
Подросток лет двенадцати. Слабый,чувствительный, витающий где-то высоко над коммуналками мальчонка.Не очень общительный, не очень уверенный в себе. Это я. Папа...служба, командировки... командировки, служба. У мамы – частыеночные дежурства в госпитале, запоздалая учёба и вечная хандраиз-за папиных командировок.
A ещё была тётя Женя. Для меня –тётя Женя, для всех других домочадцев, на зависть мне, – простоЖенечка. Кто-то звал: "Женечка!", кто-то другой окликал:"Женечка!", третий обидчиво надоедал: "Женечка!" Но всегда это было– "Женечка!" C разных сторон, из разных углов, по разным поводам –"Женечка"".
Рассказчик, недолго помолчав,усмехнулся и продолжил, в который раз с лёгкостью меняя аранжировкутрёхсложья.
""Женечка!.. Женечка!" Можно былоподумать, вернее, вообразить, отвернувшись от наскучившегопараграфа, что это носится запущенная вдогонку кличка собачонки,пленённой одним из лакомых закоулков нашей коммуналки. Как мненравилось: "Женечка". Мне так хотелось сказать, произнести вслух:"Женечка". Но приходилось говорить "тётя Женя".
Тётя Женя жила одиноко, в томсмысле, что рядом с ней не было родных, близких ей людей. Странно исугубо нетипично для скворечников, подобных тому, в котором ютилисьмы, и тем не менее никто толком ничего не знал о её личной жизни.Зато каждый обитатель скворечника почитал чуть ли не первейшейобязанностью пользоваться её, так сказать, полезностью, а она,казалось, была создана, если позволительно так выразиться, полезнойвещью. Живёт себе такая полезная штучка, никому не мешает, никогоне трогает да ещё обладает столькими полезностями, что чуть что,вот они – под рукой.
Помогала тётя Женя и маме. Такиелюди, как мама, слабые, импульсивные, подверженные любому сквознякужизненной неустроенности, нуждаются в добром сердце, иначе онизавянут, зачахнут, испепелятся в собственном соку душевныхколебаний и передряг. Тётя Женя приходила, садилась на тахту рядомс мамой, брала мамину руку в свои и, смотря ласковыми, участливымиглазами, слушала мамин бесконечный сумбур. Мама говорила, говорила,и ей становилось легче. Порой такие исцеляющие душевные излиянияоканчивались резким потеплением климата внутри мамы, и две добрыесоседушки закатывали пирушку – чай с пирогами с повидлом илибулочками-завитушками. Для меня это всегда было праздником.
Между нами, тётей Женей и мной,выстроился мостик взаимной привязанности. Со стороны тёти Жени этопроявлялось в практической заботе обо мне, так сказать, вповседневных мелких делах, которые по разным причинам выскальзывалииз-под маминых рук. Мог ли я тогда глазами неоперившегося птенца залесом этих бытовых мелочей, всегда начинавшихся ласковым "дружочек"в мой адрес, разглядеть боль и радость сиротского женского сердца?Ну а что же я? Храня мою любовь здесь, – рассказчик сердечнымжестом показал, где он хранил свою любовь, – как и несколько другихсамых сокровенных сокровищ, я ничем не выдавал себя, кроменекоторой напускной, ненастоящей, театральной дерзости.
И вот тот день. День маминогодежурства. День папиного отсутствия (папа по обыкновению застрял вкомандировке). День, не выпрыгивающий из череды похожих друг надруга дней. И день, последний кусочек которого, дремотный вечер,готовил нечто такое, что не пробудило его самого, но чтоперевернуло, извратило, изнасиловало моё внутреннее существо надолгие месяцы и даже годы.
Я уже лежал в постели (а наутродолжен был идти в школу), когда в комнату вошла тётя Женя, чтобывыполнить свои материнские обязанности. Она пошелестела на столе,за которым я делал уроки, дважды щёлкнула замком моего портфеля,поправила одёжку, небрежно брошенную мною на стул, недолго простопостояла, очевидно, для того, чтобы суета уступила место покою, и,перед тем как выключить торшер и уйти, подошла ко мне, чтобыпоцеловать меня в лоб и оставить мне "спокойной ночи, дружочек".Ласково смотря на меня своими грустными карими глазами, тётя Женясклонилась надо мной. И в это мгновение... из-за розовых пионов наголубом (да, розовые пионы на голубом)... и в это мгновение из-подеё халата (вероятно, наскоро запахнутого и теперь по-предательскине к месту распаковавшегося) выскочило существо. Нет-нет, я неоговорился и тем более не даю волю фантазии. В те мгновения явоспринял это как некое живое существо. Почему? Не скажу и теперь:не знаю... Обморочно-бледное, но живое, дышащее, с выпяченным, дажеторчащим... рыльцем, причудливым, словно обескоженнымкофейно-молочным рыльцем, одновременно пугающим и притягательным.Оно словно красовалось и бравировало выпяченностью своей натуры изавораживало, завораживало...
Предательство халата, кажется, несмутило тётю Женю. Она быстро спряталась под ним, чмокнула меня и,пожелав спокойной ночи, вышла.
Я, двенадцатилетний, конечно же,кое-что знал о том, что скрывается под женской одеждой. Нонеожиданная встреча лицом к лицу с обнажённой женской грудьюповергла меня в шок и парализовала какую-то часть моего сознания,породив взамен странного, а скорее, дикого мутанта, склеенного изобрывков мыслей, чувств и образов.
Сначала я долго не мог уснуть.Всякий раз как я закрывал глаза, ко мне из ниоткуда приходилообморочно-бледное существо. Я чувствовал его жизнь, ощущал еготепло, слышал его дыхание, улавливал его движение ко мне, еговосприятие меня. И мною овладевал страх, и тогда я открывал глаза.Я лежал, видел предметы комнаты, но ничего толком не понимал. Я былотгорожен от этого как бы второго плана миром новой страсти,пленившей меня. Что-то снова заставляло меня закрывать глаза, иснова мы встречались, я и обморочно-бледное существо. Черезкакое-то время я уже не силился возвратиться в комнату, я остался вмире моих видений, один на один с ним. То непонятное, чтоудерживало меня там, было сильнее страха, ещё жившего во мне. Cкаждой минутой во мне нарастало какое-то желание, странное,ускользавшее от осознания, сложное, многоликое. Желание общения,какого-то другого, не языкового, может быть, вообще не знакового,но общения. Желание доставлять ему, этому существу, хорошее,приятное, благостное. Желание какой-то близости, какого-тоединения. И ещё, и ещё...
Тогда, да и много позже, я,естественно, не пытался что-то определить, выразить словами. А в теминуты, часы я просто захлёбывался, задыхался этим кошмаром.