Через минуту что-то заставило Сашузапнуться. Он медленно поднялся, медленно, как больной, доплёлся достены, уткнулся в неё лбом и закрыл глаза. Он сжимал веки сильнее исильнее, словно ему не хватало тьмы, словно ему не хваталоотчуждения от проницательного света. Он сжимал и сжимал веки, чтобыспрятать в этом мраке, в этом призрачном убежище собственнуюдушу... Долго стоял Саша вот так, прислонённым к стене брошенным,бездушным манекеном. Потом губы его зашевелились, робко шепча:"Таня... Таня... Таня... Таня, простите. Простите меня. Проститемне мой цинизм. Он не настоящий. Он пьяный..."
Саша подошёл к столу, склонился иперечитал то, что вынудило его сначала умереть, а потом вновьожить.
"Таня, 37 лет, рост 168,материально обеспечена, работаю. Разведена, имею двух сыновей до 10лет. Хочу встретить верного, заботливого человека".
Он перечитывал и перечитывал словаобъявления, ни на секунду не сомневаясь, что это Таня из егопрошлого. Он жадно впитывал эти крошечные символы её присутствия,смакуя мысль о том, что она где-то рядом, что она вернулась, чтоона, может быть, всего в нескольких минутах езды от него. Он щедрообволакивал эти примитивные сплющенные скелетики живой аурой,пытаясь соединить скупую печатную Таню с её ночным обнаженнымвоплощением, пытаясь услышать, почувствовать её. Он живо обыгрывалэтот 6езадресный шаблон, брошенный в эфир, рисуя эфемерные сценкиих будущей встречи, с которой начнётся его новая жизнь.
Легко, сам собой, как фaтa-моргана,возникал в его возбуждённом воображении невесомый, без всяких опор,мостик, соединявший два первых свидания, одно – четырнадцатилетнейдавности, почти реальное, другое... 3ы6кая конструкция внезапнотаяла и испарялась...
Так и должно быть. И Саша необижался. Потому что жизнь устроена не по законам невесомости.Потому что женщины, подобные Тане, скроены природой так, что вправевыбирать, а не подбирать. И Таня, несомненно, выберет одного из техсолидных дядей, которые держат жизнь на коротком поводке и непозволяют ей дурить. И эта дрессированная жизнь развернётся лицом кней и покорно оближет её. Так и должно быть. И это логично, этоправильно, что между ним и его Таней вырастет очередной претенденти громко заявит о своих правах. И Саша тут ни при чём. Саше, послучаю рассорившемуся с притворными правами и капризнымиобязанностями, остаётся лишь от души пожелать ей счастья испрыснуть сделку. И залить! Захлестнуть! Затопить прыщавое желаниевымарать только что поставленную подпись!
Но Саша не мог пить. Не мог принятьникакого решения. Не мог существовать в эту минуту так же, каксуществовал до неё. У него не было сил сойти с места. Он упал наколени, съёжился, скрючился в жалкий вопросительный знак,выдавливающий свои безответные жалобные стоны: "Почему?.. почему?..почему так плохо?"
"Плохо" навалилось на него грузной,грязной, вязкой мглой. Плохо – задыхался воздух, будто свежаямогила натужно обнимала своего суженого. Плохо – забирал озноб,будто ненасытная трясина слюняво облизывала сладкую плоть. Плохо –сдавливало день, будто ревнивый мрак слепо уверовал, что непотеряется без своего вечного поводыря.
Плохо... Плохо, что Саша лёг спать,не убрав кубики. Мама сказала, чтобы перед сном он навёл порядок, аон забыл. Завтра мама будет сердиться. Лучше не полениться, встатьи убрать кубики. Саша вылез из уютной постели, опустился начетвереньки и принялся за работу. Кубики были разбросаны по всейкомнате. Их было ужасно много. Саша старался взять по несколькувраз, прижимая их друг к другу, и положить рядком в коробку.Непослушные кубики выпрыгивали из рук. Каждый упавший кубикрассыпался на несколько точно таких же, их становилось всё больше ибольше, и они окружали Сашу со всех сторон... Саша утомился и вбеспомощности посмотрел на дверь: кубики, будто живые,просачивались в щель между дверью и полом. "Мама!" – он поспешилопередить просачивающийся ужас.
Звуки отчаяния разбили толстыестены сна. Саша нашёл себя среди комнаты, наполненной мраком и ещёчем-то неуловимым, ускользающим, тем, что должно было остаться вубежище грёз и теперь заставляло его тревожиться. Он силилсявспомнить что-то важное, цепляясь за блёклые намёки лукавого мрака.В ответ мрак напрягся всей своей непонятной наполненностью ивыдавил из себя воздушный шарик, розовый, чрезмерно раздутый. Шарикбыл не сам по себе, его сдавливали чьи-то руки, испещрённыегрядками грязно-жёлтых желвакастых жил. Они перебирали своимипальцами и вминали их в гладкую и упругую поверхность шарика,тщетно пытаясь уподобить её себе. Жуткое предчувствие охватилоСашу: "Сейчaс взорвётся! Шарик не выдержит и взорвётся! И воздухвзорвётся! И барабанные перепонки!.." Он изо всех сил заткнулпальцами уши, смотря во все глаза на готовый взорваться шарик...Секунды глухого ожидания заставили его смутиться ещё больше. Онявственно увидел, что шарик не противится рукам невидимогомассажиста, что он льнёт к ним, ласкается, радуется. Саша снова далжизнь звуку – визг. Несдержанный визг удовольствия испускаловыпяченное похотливое пузо, с нелепой ниткой вокруг неряшливогопупка, в ответ на каждое хитрое поглаживание и пощипывание еговспотевшей кожицы.
"Шлюха!" – пронеслось в его голове.Какая-то смутная догадка отстранила его от случайного подглядыванияи подтолкнула к двери. Он осторожно, чтобы не напугать пойманноймысли, открыл её: так и есть – Таня.
На скамейке в конце вагона сиделаТаня. "Она прячет глаза. Она могла подумать... Надо объясниться,надо сказать, что это грубое слово не имеет никакого отношения кней, что виной всему этот массажист, которого он видел первый раз вжизни, и эта... но, может быть, эта женщина вовсе не шлюха, ивообще это не его дело, и он не берётся судить, и каждый живёт, какумеет, и это вырвалось у него случайно, возможно, нервы, болезнь.Надо ли говорить ей, что он болен, что он... выпивает? Какой смысл?Главное, что он встретил Таню, что они будут долго ехать в одномвагоне, вместе, что он точно знает, что ничем не обидит её".
Саша приблизился к ней и толькотеперь заметил, что напротив неё сидят два мальчика, два её сына.Ему показалось, что им холодно и они не совсем здоровы. Намгновение он почувствовал какую-то неловкость, но по Танинымглазам, грустным, но приветливым и ожившим, понял, что она радаему.
– Таня, – он сказал, он выговорил,он так тепло выдохнул это слово, это имя, как будто оно само быложивым, как будто его само можно было любить, обнимать, как будтоего само он хотел согреть. И её взгляд словно заразился этимволнительным теплом. – Таня, хотите чаю? – он посмотрел на детей.Они повернули головы к маме. Её глаза улыбнулись. – Я принесугорячего чая. Только не уходите, дождитесь меня, – нелепо добавилон.
Сделав несколько шагов, Сашаоглянулся. "Таня!" – рявкнула его взбесившаяся грудь, как будто онтолько что подавился этим словом. Хотел сожрать, проглотить иподавился этим сладким словом. И теперь оно выскочило из него иполетело туда, где только что была Таня. Была Таня. И теперь небыло никакой Тани. Он сорвался с места и помчался вдогонку. За этимсловом. За Таней. Он бежал по вагонам, рыская глазами, какброшенный пёс. Он бежал по вагонам, мечась из стороны в сторону,как бешеная тварь. Он бежал, бежал... Бежал в ночной тьме по едваразличимой дороге за убегавшим ощущением счастья...
На бегу Саша очнулся ото сна. Aсердце его продолжало свой сердечный бег...
"Таня. Я вижу сны. В этих снах Вы.Красивая. Нежная. Чувственная. Сны всегда трепетные и грустные.Грустные, потому что Вы всегда исчезаете.
Только не пугайтесь. Я не причинюВам зла. Мне ничего не нужно. Я не в праве на что-то претендовать.По многим причинам. Не обижусь, даже если Вы не скажете:"Здравствуй, Саша".
Простите за прошлое. Простите за то, что побеспокоил Вас.
Саша"
Ему не нужны были эти слезливыесвидетели слабости. Он прятался от их привязчивых голосов. Орал,чтобы оглохнуть. Немел, притворяясь глухим. А они повсюдупреследовали его, настигали, продирались в мозги и изнутринашёптывали свой упоительный приговор.
Ему противны были эти ликующиеслуги несвободы. Он гнал их от себя. Кормил издёвками. А ониподобострастно кружили подле него, цеплялись своими взглядами заего капроновую душу и надрывали её. И она поддалась.
И Саша поддался. И осторожно, чтобыне уронить, не потерять всего себя, прячась за девственную плевунамёка, высыпал на лист бумаги эти ненасытные чувства. И тщательно,чтобы навсегда расстаться с ними, чтобы не дать им вернуться иснова соблазнить его, замуровал их в конверте. И безоглядно, ибезвозвратно, чтобы не позволить перехитрить его подвернувшемусяслучаю, с глазами, как зеркальное отражение, похожими на егособственные, оторвал от себя и подбросил эти родные, эти дорогиеему чувства, этих истязателей его души, этих насильниковбесстрастному уличному хранителю тайн.
И всё это время Саша повторял иповторял, как заклинание, оглушая себя слышным шёпотомсумасшедшего: "Больше ничего не надо. Больше ничего не будет.Больше ничего не может быть. Не может быть..."
И когда он сбросил с себя этунесносную ношу, время, застывшее в параличе и тупо взиравшее нанего, колыхнулось и пошло.
Раз в месяц Таня звонила Саше. Разв месяц она молчала. Для него?.. Для себя?.. Раз в месяц Сашаслушал её молчание. Это было его молчание. Он забирал его целиком.Он вдыхал Танино молчание и не давал ничего взамен.
Это был год телефонногомолчания...