— Ты заметил что-нибудь необычное?
— Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила…
— Какая?
— На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с бахромой.
Она была расстелена на столе… Это выглядело странно.
— И все?
— Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны несколько кусочков и в этом месте виден пол.
— Интересно, — замечаю я.
— Ты так считаешь? — удивляется Берюрье.
— Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив выпустил очередь по тому, кто сидел за столом.
— Ну и что?
— Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что жертва упала со стула и запачкала кровью ковер.
— Неплохое рассуждение, — оценивает Толстяк, охотно воздающий Цезарю то, что причитается его консьержке. — У тебя сегодня здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной форме.
Эта похвала идет прямо мне в сердце.
Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он начинает чувствовать зуд в заднице.
Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек, близорукий и образованный, если судить по полоскам на его галстуке.
— А! — говорит он. — Дело стекольщика? Банальный инцидент, ставший увы! — причиной смерти одного из наших ажанов.
— Вы допросили персонал консульства Алабании?
— Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот болван вылетел из окна.
— Вы видели этот стул?
— Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь хрупкую вещь.
По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а?
— Обычно, — продолжает он, — стекольщики пользуются стремянками.
— А он какой-то хренотой, — смеется Толстяк, на которого изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит никакого впечатления.
Он хлопает меня по спине:
— Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь.
— Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях, и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее колебаниям, и она идет к раненому.
— Ты прям как святой Фома, — хихикает Жирный. Через две минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства. Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки бельишко бедняка.
— Как ты догадался?
— Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу эпохи Наполеона Третьего, — говорю я.
— Что это значит?
— Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном случае.
Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное пользование телефон.
— Что-то не так, господин комиссар?
— Наоборот, — отвечаю. — Лучше и быть не может.
В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос:
— Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него?
— Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще… Возможностей полно.
— А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши Пинюша?
— Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не полностью удовлетворяет Бугая.
— Это не выход.