Кокнув его, они только усложняли дело, подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции официальный повод посетить помещения консульства.
Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство?
— Ты при пушке, Толстяк?
— Да, она в кобуре. А что?
— Ты нанесешь официальный визит в консульство.
— Ладно. А что я скажу алабанцам?
— Что ты полицейский, которому поручено провести дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они среагируют…
Толстяк веселится.
— Ага.
— Не дрейфишь?
Он вмиг становится фиолетовым и злым.
— Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал? Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут мне столько, что хватит на всю первую страницу “Паризьен либере”!
— Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно?
— Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы.
— И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу.
— Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего идиота! возмущается мой доблестный помощник. — Я знаю свою работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
Глава 5
— Я вам не помешал, месье Морпьон?
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
— Нисколько, мой юный друг.
— Вы были дома, когда стекольщик…
— Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул толпы. Когда я выглянул, это уже произошло…
— Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио — это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
— Выпьете со мной чашку какао? — шепчет Морпьон.
— Охотно, — рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
— Вот ваше какао! — сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
— Вы уверены, что это какао, учитель? — бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
— Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство — это форма обуржуазивания.
— Может быть, — соглашаюсь я. — А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды.