Во-первых, для такого рода уверенности были вполне объективные, в определенном смысле даже материальные основания. Известно, что целую череду потенциальных циклических кризисов в американской экономике в 1980-е, 1990-е и в начале 2000-х годов властям удалось "задавить" в зародыше, залив их деньгами Федеральной резервной системы. Другое дело, что это мешало рынку выправить ряд дисбалансов, которые в интересах долгосрочного динамичного развития стоило бы позволить отрегулировать. Однако с задачей предотвращения уже наступавшего, по всем признакам, циклического спада американские экономические власти справлялись вроде бы достаточно успешно, что и порождало веру в то, что стихийные экономические колебания и движения рынков могут быть в значительной степени поставлены под контроль. То есть время, казалось, начало подтверждать претензии мейнстримной экономической теории на точное знание, способное не только объяснять хозяйственные реалии, но и активно воздействовать на них.
Во-вторых, существует естественное свойство человеческой психологии, суть которого выражается поговоркой "от добра добра не ищут". Если все идет нормально, если и страна, и конкретные люди, играющие в ней не последнюю роль, заметно и стабильно богатеют; если конкуренты оказываются погребенными под тяжестью проблем, а свои собственные если и не рассасываются совсем, то теряют былую остроту – если все обстоит именно так, то какой смысл искать подвохи и подводные камни и поднимать тревогу по поводу рисков, которые до сих пор не реализовались, да и, возможно, никогда не реализуются.
Причем это касалось как бизнеса, который охотно (хотя бы и негласно) делегировал своим правительствам ответственность за качество управления, так и политиков, которые столь же охотно полагали, что если до сих пор все шло хорошо, то с какой стати вдруг все станет плохо. Ну и, конечно, свою лепту вносили и профессиональные экономисты-теоретики, которые на волне ренессанса идей свободного рынка как всеобщего регулятора с удовольствием рассуждали о том, что даже самый плохой частный предприниматель инстинктивно мудрее и эффективней сколь угодно компетентного правительства. Все это поднимало некую волну всеобщей эйфории, на фоне которой идеи административного ограничения рыночных рисков не находили ни влиятельных сторонников в правительствах, ни поддержки у бизнеса.
В-третьих, соображения психологического и социального комфорта всегда толкают людей к конформизму, к неосознанному (или даже откровенно провозглашаемому) соглашательству, стремлению подыграть всеобщему настроению. И это касается не только безликой массы всякого рода "аналитиков", но и людей, добившихся реальных успехов в сфере бизнеса, науки и публичной политики, – людей, чьи имена произносились и продолжают произноситься с благоговением и цитируются как откровение не только информационными агентствами, но и респектабельными деловыми изданиями.
С этой точки зрения весьма показательно, как те же люди – причем люди весьма известные и уважаемые, – которые до начала кризиса не высказывали даже намека на ущербность той экономической модели, которая господствовала на Западе в течение последних 15–20 лет, в начале 2009 г. вдруг развернулись на 180° и стали предрекать ей скорый и окончательный крах.
Для иллюстрации можно обратиться к выступлениям, звучавшим на семинаре в Колумбийском университете в феврале 2009 г. Вслед за утрированными утверждениями о "коллапсе финансовой системы", о том, что "мировая финансовая система практически распалась", экономические гуру дружно вынесли приговор всей докризисной модели капитализма, деликатно обозначенной как "финансовый капитализм". Кризис, который лишь за год до этого изображался как небольшой сбой в работе банковского сектора, который можно погасить относительно небольшим вливанием ликвидности, не затрагивая при этом ни в коей мере принципы его саморегулирования, теперь стал характеризоваться как "поворотный пункт в развитии рыночной системы".
Подобное стремление вписаться в господствующее мнение, подыграть ему, судя по всему, было немаловажным фактором, объясняющим атмосферу неоправданного оптимизма и самоуспокоенности, которая явственно ощущалась в среде западных деловых и околовластных элит в течение всех 1990-х и большей части 2000-х годов.
В-четвертых, помимо чисто психологической склонности людей не придумывать для себя лишних проблем и забот, начал действовать фактор существенного ослабления внешнего давления. В течение первых 40 лет после окончания Второй мировой войны угроза военного противостояния с Советским Союзом и связанные с этой угрозой крупные расходы объективно действовали как своего рода дисциплинирующий фактор, создавая атмосферу внутреннего напряжения в западных обществах и побуждая их в большей мере прислушиваться к критикам, указывавшим на те или иные провалы и риски в политике правительств, в том числе в их экономической политике.
Конечно, нельзя сказать, что это был чрезвычайно мощный фактор – в определенные моменты и при определенных обстоятельствах самокритичность часто уступала место самоуспокоенности и терпимости к злоупотреблениям. Однако определенную дисциплинирующую и временами отрезвляющую роль фактор "холодной войны" и связанной с ней жесткой конфронтации, конечно, играл. Во всяком случае, он явно препятствовал попыткам вывести финансовый сектор из-под правительственного и общественного контроля и позволял правительству США жестче действовать в тех случаях, когда утрата контроля над финансовыми рынками могла рассматриваться как реальная угроза национальной экономической безопасности.
Наконец, в-пятых, несколько десятилетий сытой и спокойной жизни привело к активной жизни новое, "непоротое" поколение, которое вообще в меньшей степени, чем предыдущее, было склонно сомневаться в разумности существующего мироустройства, и было склонно верить в то, что мир развивается от хорошего к лучшему. Идея всепобеждающего прогресса попала на подходящую почву и дала соответствующие всходы. Люди на Западе искренне поверили в то, что основные идеологические и мировоззренческие проблемы в современном мире уже решены окончательно и бесповоротно, а тех, кто не пришел еще к правильным ответам, можно сравнительно легко убедить, – в том числе и с помощью силы. А многие, очень многие вообще перестали задаваться подобными вопросами, сосредоточившись на личном благополучии и заняв в общественных вопросах позицию индифферентного "постмодернизма".
Все это, вместе взятое, видимо, и привело к ситуации, когда мощная коллективная уверенность в правильности курса сообщества развитых стран и его способности предотвращать обострение экономических проблем в рамках существующей парадигмы экономического роста позволяла оставлять без внимания и тревожные симптомы, и нарастание рисков и напряжений в финансовой сфере.
Но все же, только ли в этом дело? И что все-таки лежит в основе невменяемой коллективной самоуверенности, которая, хотя и несколько пошатнулась во время кризиса, сегодня вновь начинает закрепляться в западном общественном мнении, и в первую очередь в сознании делового и официального истеблишмента?
1.2.2. Правила поведения
На поставленные в конце предыдущего раздела вопросы можно взглянуть и с несколько иной точки зрения. Очевидно, что самоуверенность и самонадеянность экономической и административной элиты, сделавшие возможным экономические потрясения такого масштаба, какой мы наблюдали в 2007–2009 гг., скрывали, в том числе, заметное падение экономической и финансовой дисциплины в Западной Европе и США. Нынешний долговой кризис в еврозоне, равно как и приобретающий беспрецедентные размеры объем государственных финансовых обязательств в США – это проблемы, возникшие не вчера и отнюдь не на пустом месте – их предпосылки вызревали десятилетиями. Именно на последние два-три десятилетия приходится резкий рост долговой экономики – впечатляющий рост чистой задолженности не только бизнеса, который всегда инвестировал ресурсы в большем размере, чем сберегал, но и государства, и населения. Политика дешевого кредита, которая так или иначе, но всегда приводила к росту денежной массы, номинальных доходов и цен на традиционные потребительские блага (питание, базовые потребительские услуги, аренда жилья) позволяла ослабить действие базовых ограничений, присущих классической модели капитализма.
Например, исчезла необходимость балансировать доходы и расходы – хронические должники теперь всегда могли получить кредит, который можно было никогда не возвращать, а лишь пролонгировать тем или иным способом, причем постоянный рост номинальных доходов и низкие процентные ставки имели своим следствием то, что первоначальный долг постоянно снижался в пропорции к текущим доходам.
Исчезла необходимость сберегать часть текущих доходов для создания резервов – правительства могли в любой момент мобилизовать нужные ресурсы за счет эмиссии своих обязательств, будучи все в меньшей степени подвержены действию институциональных ограничений, а физические лица – рассчитывать на систему социальных гарантий, которые также в возрастающей степени финансировались за счет новых долговых обязательств.
Исчезла необходимость снижать зарплаты и издержки в случае падения производительности или ухудшения конъюнктуры – долговая (и в значительной степени инфляционная) экономика отучила от этого целые страны. Исчезла необходимость ликвидировать неконкурентоспособные с точки зрения издержек отрасли в развитых странах – благодаря расцветающей "экономике брендов" (подробней об этом будет сказано в другом месте), во многом основанной на исторической ренте, улавливаемой "старыми" индустриальными странами, последние оказываются в состоянии сохранить за собой большую часть распределяемых доходов даже в случае переноса основной части производства в менее развитые страны.