Можно бесконечно спорить о том, насколько честно и результативно распорядители ресурсов выполняли в те или иные периоды свои функции в коллективных интересах – в известном смысле, хотя и достаточно условном, их можно назвать и общественными [39] . Однако тот факт, что частью мандата власти является возможность личного обогащения и использование в этих целях всякого рода сопутствующих возможностей, на мой взгляд, не вызывает сомнений. Как не вызывает сомнения и то, что эти возможности в большинстве случаев определяют поведение распорядителей крупных ресурсов в гораздо большей степени, чем интересы долгосрочного эффективного использования этих ресурсов в коллективных интересах.
А поскольку в наследство постсоветским правительствам в России досталась страна, где практически все основные ресурсы были сконцентрированы под контролем центральной власти, не удивительно, что именно этот сектор – своего рода квазичастный сектор, распоряжающийся ресурсами, которые контролирующая их власть передает в частное пользование на условиях определенного мандата, и стал в России доминирующим и системообразующим.
Отсюда и все те слабости российской экономики, разговоры о которых ведутся сегодня всеми и уже чуть ли не навязли в зубах. А именно: ее слабая диверсифицированность, гипертрофированная зависимость от небольшого числа природных ресурсов. Это, далее, сильнейшие ограничения для действия механизмов рыночной конкуренции, искаженные или бессодержательные критерии оценки качества управления в огромных сегментах экономики, слабость стимулов для повышения эффективности и усложнения содержания деятельности в основных отраслях. Это также узкие временные горизонты планирования на уровне отраслей и основных предприятий, крайне слабая заинтересованность в долгосрочном росте их капитализации. Это, наконец, отсутствие четких представлений о пределах дозволенного использования находящихся под оперативным контролем ресурсов в целях сугубо личного обогащения – поскольку правила фактически нигде не прописаны, соответствующие пределы, устанавливаемые субъективным решением властных институтов, определяются исключительно опытным путем, путем "нащупывания" их через попытки выйти за пределы уже достигнутого уровня корыстных манипуляций.
Совокупность всех этих слабостей есть, по сути, следствие той модели "периферийного капитализма", к которой никто, возможно, и не стремился сознательно, не ставил как цель, но которая, тем не менее, еще в 1990-е годы определила орбиту движения экономики страны на достаточно длительную перспективу. Во всяком случае, сейчас эта модель, будучи закрепленной временем, инерцией поведения и мышления основных участников и большим количеством неформальных отношений и институтов, пустила слишком глубокие корни, чтобы надеяться на быстрое реформирование, даже если этому и будут способствовать политические изменения. Даже если в стране возникнет мощная общественная коалиция за системные преобразования, даже если в экономическую систему сверху будут запускаться иные сигналы и импульсы, принципиально отличные от нынешних – изменения, если они произойдут, будут медленными и долгое время малозаметными для постороннего взгляда.
Почему это произошло, и была ли возможность в начале 1990-х годов направить развитие страны по другому пути – отдельный вопрос. Лично я считаю, что такая возможность была. Экономический и психологический ступор советской системы, фактический паралич старых институтов власти и утрата прежним правящим слоем воли к самовоспроизводству означали, при всей опасности тогдашней ситуации, историческую точку бифуркации – точку, в которой энергичные усилия немногочисленной, но организованной и объединенной общими представлениями о том, что следует делать, группы людей могли существенно повлиять на исторический ход событий.
При всем критическом отношении к советской номенклатуре, при всей ограниченности и даже косности ее представлении о глобальных реалиях конца прошлого века нельзя не видеть, что в ее составе было немало людей трезвомыслящих, образованных, способных к восприятию новых реалий и, главное, обладавших гражданским самосознанием. При грамотной организации из этих людей можно было рекрутировать достаточно многочисленный слой новой элиты, способной удержать страну от скатывания в ситуацию, когда ход событий задавался не столько сознательной политикой властных институтов, сколько стихийным процессом реализации возможностей быстрого обогащения – любым путем и с любыми издержками.
Мне уже приходилось писать, что якобы эпохальные "рыночные реформы" 1992–1993 гг. – это один из самых вредных мифов, до сих пор живущий среди части российского политического класса и политизированного слоя интеллигенции. Нельзя – не только с моральной, но и с чисто технической точки зрения – считать реформами утрату властями контроля над бюджетом и денежным обращением, гиперинфляцию, отказ правительства от социальных обязательств не только по отношению к населению в целом, но и государственному аппарату.
Неприлично называть реформированием страны не просто подталкивание, но даже публичные призывы к государственным служащим не надеяться на бюджет, а "крутиться" и искать себе доходы "на стороне". Нельзя считать приемлемыми "вре́менными издержками" резкое ослабление правопорядка и снижение степени соблюдения правовых норм, разрушение современных социальных лифтов и фактическую легитимацию криминальных доходов. Наконец, нельзя ставить себе в заслугу ситуацию, когда правительство фактически не контролировало ни использование активов, формально находившихся в государственной собственности, ни процесс их передачи в частный сектор – и то и другое если и регулировалось, то исключительно частными договоренностями и схватками интересов.
Это не означает, конечно, что обозначившаяся в начале 1990-х и приобретшая более или менее устойчивый вид к середине 2000-х годов российская модель "периферийного капитализма" была сознательной целью "реформаторов" переходного периода. Скорее всего, субъективно они желали и, возможно, искренне надеялись на иной результат. Однако в любом случае нельзя – абсолютно неправильно! – называть реформами беспомощное и бессмысленное следование за стихийным развитием событий и своего рода освящение их post factum официальным признанием. Фактически это было проявлением коллективной безответственности новых элит, самонадеянно взявшихся за управление огромным и сложным государством, не имея для этого ни сил и опыта, ни четких представлений о том, что они собираются делать, ни умения проводить собственную выбранную линию в жесткой и опасной обстановке.
А уж если быть последовательным и доводить анализ до логического конца, то в конечном счете все упирается в ту самую общественную мораль, речь о которой шла в предыдущих главах. Парадоксальным образом люди, взявшиеся за строительство новой версии капитализма в России, решили строить его по лекалам советской пропаганды – как мир чистогана и насилия над слабыми и неимущими; как мир, где материальное благополучие является мерилом успеха, а общественная польза от деятельности, его приносящей, не имеет значения.
Люди, формировавшие лицо нового строя, и не считали нужным лицемерить, прикрывая примитивную корысть как двигатель их версии капитализма какой-либо более сложной формой мотивации, в которой нашлось бы место общественному благу. Последнее они сводили к простой сумме личных благосостояний и называли это представлением, якобы нормальным для "цивилизованного" общества. Умение "крутиться", "зарабатывать деньги" (читай – улавливать и направлять в свою сторону денежные потоки) фактически провозглашалось высшим человеческим талантом, а бедность, даже относительная, – результатом и признаком личной никчемности. И хотя не все решались, следуя известному примеру, посылать в соответствующее место "всех, у кого нет миллиарда", сходные чувства не просто выражались открыто и публично, но и выдавались за своего рода моральный принцип рыночной экономики. Во всяком случае, тезис о том, что нравственный долг каждого перед обществом – обеспечить как можно более высокий уровень потребления себе и своей семье (и пошли все…), находил в российской элите более чем благоприятный отклик.
4.2. После "реального социализма": совместный проект элит
Возвращаясь к теме генезиса модели капитализма, закрепившейся в современной России, хочу еще раз подчеркнуть, что ее характеристики – это вообще отдельный и чрезвычайно сложный предмет. Учитывая противоречивость, многоплановость и взаимную переплетенность разных типов отношений, каким-то не всегда объяснимым образом сосуществующих в одной системе, дать более или менее цельную картину функционирования этой системы в нескольких предложениях просто невозможно. В меру своего опыта я попытался обрисовать логику и особенности существующих сегодня в нашей стране экономических отношений в уже названных выше работах, хотя и понимаю, что за последние пять-семь лет здесь произошли некоторые изменения, которые стоило бы проанализировать и оценить. Однако это действительно очень сложный, изменчивый материал для серьезного анализа, не говоря уже о том, что многие вещи в практике этих отношений скрыты от постороннего взгляда и станут известны не скоро, а возможно и никогда. Поэтому подробно рассуждать на эту тему здесь и сейчас, неизбежно скатываясь к голословным утверждениям и журналистским штампам, будет некорректно, да и нецелесообразно.
В контексте же того, о чем я веду речь в этой книге, хотелось бы сказать еще об одном аспекте. Как было отмечено в предыдущем параграфе, формирование и существование этой системы обусловлено как представлениями и действиями людей, оказавшихся в конце 1980-х – начале 1990-х годов на гребне драматических событий, так и объективными условиями, в которые в этот период была поставлена наша страна.