О соответствующих внутренних условиях сказано уже достаточно много. Понятно, что объективный в целом процесс демонтажа хозяйственной системы, основанной на директивном управлении и распределении в масштабах огромной и постоянно усложнявшейся экономики, происходил в конкретном историческом контексте. Существенное значение имели субъективные суждения и, порою, личные заблуждения и слабости руководства. Немалую роль сыграл в этом и ряд случайных или непредсказуемых событий, в том числе падение валютных доходов от экспорта нефти и неудачный для СССР поворот войны в Афганистане, что оказало заметное воздействие на состояние государственных финансов и общий морально-психологический климат в советском обществе.
Однако нельзя не видеть и того, что смена социально-экономического строя в стране и формирование в постсоветской России нынешнего типа хозяйства во многом была продуктом взаимодействия с внешним миром, в первую очередь с Западом как особой геополитической реальностью, и роль последнего в формировании данной системы отнюдь не сводилась к роли пассивного наблюдателя.
В определенной степени нынешняя Россия со всеми ее противоречиями, провалами и сложным отношением к окружающему ее внешнему миру – это продукт совместного творчества череды позднесоветских элит, оказывавшихся на вершине власти в период распада Советского Союза и вслед за этим, и западных правительств, которые в силу своего положения и возможностей влиять на то, что происходит в мировой экономике и политике, несли и продолжают нести ответственность за все важные процессы, происходящие в мире. По большому счету, это в том числе и их нравственный долг, вытекающий из принципа, что большие возможности (или большая власть, если под нею подразумевать возможности влияния на общество) неотделимы от большой ответственности, которая носит в первую очередь моральный характер.
Так вот, если посмотреть на историю и обстоятельства постсоветской трансформации России под этим углом зрения, нельзя не заметить, что в этом процессе со всеми его противоречивыми последствиями Запад сыграл далеко не последнюю роль.
То, что процесс был в своей основе обусловлен внутренними причинами; что двигали им, главным образом, силы, слабо связанные как с западными правительствами, так и неправительственными институтами, для меня сомнению не подлежит [40] .
В этом смысле сохранение советской системы как уникального механизма управления экономикой и обществом, серьезно отличающегося от мейнстримной мировой модели, в долгосрочном плане было нерешаемой задачей, и ее размывание либо распад были неизбежным итогом.
Однако то, как он (этот процесс) протекал, какие течения в нем проявляли больше инициативы и встречали меньшее (или, наоборот, большее) сопротивление, во многом зависело от реакции на них со стороны Запада – от того, с кем и как он предпочитал вести диалог.
И здесь, я должен заметить, Запад проявил полную беспринципность – тем, кого он считал относительно удобными партнерами для Запада, прощалось если не все, то очень многое. Когда эти люди, вроде бы создавая на российской почве институты современного демократического и рыночного общества, тут же искажали и ограничивали их действие, "нагибали" их в угоду выполнению текущих задач с помощью произвольных административных решений, Запад в целом продолжал их политически поддерживать, позволяя пугать себя и других опасностью коммунистического реванша, якобы неизбежного в случае отстранения от власти "реформаторов" [41] .
Более того, близорукое понимание Западом своих интересов в отношении России, сводившееся к возможности контроля за текущей ситуацией и сохранении во власти в России людей, казавшихся настроенными сравнительно "прозападно", внесло свой вклад в подрыв в российском обществе веры в возможность с помощью демократических институтов ограничить верховную власть, поставить ее под какой-либо контроль со стороны общественных институтов. Более того, объективно это способствовало тому, что исторический шанс на формирование в постсоветской России прочных общественных институтов, включая институт легитимной частной собственности, оказался упущенным.
Повторяю, я далек от того, чтобы возлагать вину за фиаско рыночной демократии в 1990-е годы преимущественно на внешние обстоятельства. Виноваты в этом в первую очередь мы сами – все, кто имел возможность повлиять на развитие событий, но не сумел переломить их ход. Однако и у западных политиков, формировавших внешние условия для постсоветского "переходного периода", нет оснований для морализаторства по этому поводу. Когда и если история начнет выставлять счет за то, что путь, которым Россия пошла в 1990-е, чем дальше, тем больше смахивает на кривую дорожку, адресатов на Западе также окажется достаточно.
4.3. Россия 1990-х: а был ли "золотой век демократии"?
В связи с этим возникает и еще один вопрос, который не лишне было бы адресовать условному коллективному Западу. Если реакция и действия западных правительств действительно в огромной степени определялись, как они сами утверждают, общественным мнением, "заточенным" на защиту демократии и прав человека по всему миру, то почему в отношении России это мнение, равно как и предположительно отражавшая его политика правительств оказались столь избирательными и часто беспринципными?
Действительно, формально реакция со стороны западного сообщества на происходившее в России в начале 1990-х годов представлялась как поддержка демократических сил, поддержка движения страны от тоталитаризма к демократии. Вместе с тем понятие демократии – весьма емкое, и наполнить его можно различным содержанием в зависимости от исходных установок и собственных интересов.
Практическое понимание демократии как политической категории как минимум многовариантно. Популярное среди части интеллектуалов понимание демократии как главенства процедур (и в первую очередь проведение выборов), как всеобъемлющей регламентации процессов согласования интересов разных групп является слишком узким. Силы, которые в западном общественном мнении уж никак не считаются демократическими, могут расписать (и в определенных ситуациях это делают) государственные процедуры, касающиеся решения политических вопросов, так тщательно, что будут достойны лучших образцов соответствующих регламентов, принятых в "демократическом мире". И эти процедуры могут реально быть объектом широкого обсуждения, с созданием соответствующих комиссий и ворохом бюрократической работы, как это было, например, перед принятием советских конституций. Более того, этот регламент может на деле соблюдаться до последней запятой. (Об этом, кстати говоря, в приватной обстановке могут многое рассказать международные наблюдатели, имеющие большой опыт присутствия на выборах в разных странах.)
Столь же малопродуктивно понимание демократии как принципов выборности и подотчетности должностных лиц, разделения исполнительной, законодательной и судебной властей и т. д. То есть, конечно, провозглашение этих принципов отражает определенный набор идеалов и в этом смысле противостоит альтернативным представлениям об эффективном управлении – например, концепции единства и неразделимости власти. Однако формальное закрепление этих принципов в государственном устройстве может сопровождать господство очень разных типов отношений по поводу власти и управления обществом.
Опуская дальнейшую детализацию возможной сознательной подмены понятий при трактовке термина "демократия", скажем лишь следующее. Если под демократией понимается в первую очередь разделение (распределение) власти между различными группами влияния и политическая конкуренция между ними на основе подчинения всех участников установленным правилам (принцип верховенства закона), а также использования выборов как механизма арбитража в отношениях между соперничающими за власть группами, то с самого начала истории постсоветской России движение в этом направлении либо не происходило вовсе, либо было робким и крайне ограниченным, прекращаясь или даже оборачиваясь вспять при возникновении реальной угрозы недобровольной смены правящей команды.
На самом верху государственной пирамиды такая смена не произошла ни разу за все время существования "новой демократической России" – власть лишь воспроизводила саму себя путем замены членов команды по своему собственному выбору и разумению, а общенациональные выборы проводились в лучшем случае как своеобразный опрос общественного мнения (при активном его формировании самой властью), не влекущий за собой никаких обязывающих последствий. Свобода средств массовой информации допускалась лишь в той мере, в которой не могла иметь серьезных политических последствий и не создавала реальной угрозы принудительного отстранения от власти находящейся у нее команды.
На региональном уровне случаи принудительной замены одной влиятельной группы другой при помощи механизма местных выборов поначалу действительно имели место, хотя никто при этом не мог гарантировать, что организаторы выборов и, главное, надзирающие за ними структуры честно следовали установленным на бумаге правилам. Однако в начале 2000-х годов и этот уровень был поставлен под эффективный контроль со стороны вершины государственной вертикали, которая в принципе исключила из допустимого инструментария выборы без безусловно предсказуемого результата.
Вместе с тем отсутствие какого-либо прогресса в формировании институтов реальной политической конкуренции в формате парламентской демократии мало заботило западных политиков. Наблюдая процесс формирования политической и экономической системы постсоветской России, правительства и значительная часть западных интеллектуалов не видели в нем ничего угрожающего постольку, поскольку формировавшийся слой высшей бюрократии был готов сотрудничать с Западом, в первую очередь с США, по тем вопросам, которые представляли для них первостепенный интерес.