Аббат Малу ответил:
«Что вы хотите вознаградить, сударыня? Добродетель, не правда ли? Одну лишь добродетель? В таком случае не все ли вам равно, мужского она или женского пола? Добродетель вечна, у нее нет ни родины, ни пола: она —
Принцесса поспешила,
Не стала ждать кюре она
И влагой улицу сама
Внезапно окрестила.
Но возвращаюсь к Изидору.
По всему пути кортежа были разбросаны цветы, как для процессии в день Тела господня, и даже была на ногах вся национальная гвардия под командой своего начальника, майора Дебарра, старого служаки Великой армии, который с гордостью показывал всем футляр с почетным крестом, пожалованным ему самим императором, и бороду казака, лихо отхваченную саблей майора от подбородка ее владельца при отступлении из России.
Отряд, которым он командовал, был к тому же отборным отрядом, известным во всей провинции: гренадерскую роту из Жизора приглашали на все праздники на пятнадцать—двадцать миль в окружности. Рассказывали, что сам король Луи-Филипп[4], делая смотр милиции Эрского департамента, в восхищении остановился перед жизорской ротой и воскликнул:
«Откуда эти бравые гренадеры?»
«Из Жизора», — ответил генерал.
«Как это я не догадался?» — пробормотал король.
Итак, майор Дебарр со своими молодцами, с музыкантами впереди явился за Изидором к лавке его матери.
После того как под окнами сыграли марш, виновник торжества появился на пороге.
Он был одет в белое с головы до ног; на нем была соломенная шляпа, украшенная, точно кокардой, флердоранжем.
Вопрос о его костюме беспокоил госпожу Гюссон, — она долго колебалась между черной курткой первопричастника и белым одеянием. Советница госпожи Гюссон, Франсуаза, убедила ее выбрать белое, заметив, что так Изидор будет похож на лебедя.
Вслед за ним показалась его покровительница, его крестная мать — торжествующая госпожа Гюссон. Выходя из дому, она взяла Изидора под руку; с другой стороны шел мэр. Забили барабаны. Майор Дебарр скомандовал: «На кра-а-ул!» Шествие направилось к церкви среди огромной толпы народа, собравшегося из всех окрестных общин.
После краткого богослужения и трогательной проповеди аббата Малу все двинулись к холмам Куронно, где в палатке было приготовлено пиршество.
Прежде чем сели за стол, мэр произнес речь. Вот она, слово в слово. Я запомнил ее наизусть — так она прекрасна:
«Молодой человек! Добродетельная дама, любимая бедняками и уважаемая богатыми, госпожа Гюссон, которую я благодарю от имени всего города, возымела мысль, поистине счастливую мысль: учредить премию за добродетель — ценное поощрение для жителейнашего края!
Вы, молодой человек, являетесь первым избранником, первым удостоенным премии в ряду благонравных и целомудренных. Имя ваше сохранится первым в перечне наиболее достойных, и нужно, чтобы вся ваша жизнь, понимаете ли, вся жизнь ваша оправдала столь удачное начало. Сегодня в присутствии этой благородной дамы, награждающей вас за примерное поведение, в присутствии воинов, взявшихся в вашу честь за оружие, в присутствии всего растроганного народа, собравшегося здесь, дабы приветствовать вас (или, вернее, добродетель в вашем лице), вы даете городу и всем нам торжественное обещание — до самой смерти оставаться таким же превосходным примером для сограждан, как и в дни юности.
Не забывайте этого, молодой человек! Вы — первое семя, брошенное на почву наших надежд; принесите же нам ожидаемые плоды!»
Мэр сделал три шага вперед, раскрыл объятия и прижал к сердцу рыдающего Изидора.
Избранник плакал, сам не зная почему, от безотчетного волнения, гордости, неясного и радостного умиления.
Затем мэр вложил ему в руку шелковый кошелек, где звенело золото — пятьсот франков золотом! — а в другую руку — сберегательную книжку и торжественно провозгласил: «Добродетели — почет, слава и богатство!»
Майор Дебарр заорал: «Браво!» Гренадеры загорланили, народ рукоплескал.
Госпожа Гюссон прослезилась.
Затем все уселись за стол, и начался пир.
Он был нескончаем, великолепен. Блюда следовали одно за другим; желтый сидр и красное вино стояли рядом в стаканах и благополучно смешивались в желудках. Стук тарелок, голоса, музыка, игравшая под сурдинку, сливались в непрерывный гул, таявший в ясном небе, где реяли ласточки. Госпожа Гюссон по временам поправляла черную шелковую наколку, съезжавшую ей на ухо, и разговаривала с аббатом Малу; взволнованный мэр рассуждал о политике с майором Дебарром, а Изидор ел, Изидор пил, — еще никогда ему не приходилось так есть и пить! Он брал всего по нескольку раз, впервые обнаружив, как приятно наполнять желудок вкусной снедью, которая уже доставила ему столько удовольствия, побывав во рту. Он потихоньку расстегнул пряжку панталон, которые стали ему тесны и сдавливали живот; молчаливый, слегка смущенный пятном от вина на своей белой куртке, он переставал жевать лишь для того, чтобы поднести к губам стакан и не спеша смаковать вино.
Начались тосты. Их было много, все усердно аплодировали. Вечерело; за столом сидели с полудня. Уже плыл по долине молочно-белый туман, легкое ночное одеяние ручейков и лугов; солнце коснулось горизонта; коровы мычали вдали на покрывшихся туманом пастбищах. Пир кончился; все возвращались в Жизор. Шествие уже не было стройным; шли вразброд. Госпожа Гюссон взяла Изидора под руку, наделяя его по дороге множеством важных и превосходных советов.
Его довели до дверей фруктовой лавки и оставили одного.
Мать еще не вернулась. Приглашенная родственниками отпраздновать триумф сына, она пошла завтракать к сестре, проводив шествие до самой палатки, где был устроен пир.
И вот Изидор очутился один в лавке, где уже становилось темно.