Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, - вздохнула она. - Потом он понял, перестал о себе напоминать…
- Куда он раньше клал корреспонденцию?
- Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она - она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он - пловец, познавший оба берега.
- Это связано с его женой?
- Думаю, что… - Она колебалась. - Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…
Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.
- Я уже говорила вам, - ответила женщина устало. - Он почти ничего не рассказывал.
- И о жене тоже?
- Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.
- Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?
- Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…
Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:
- Какой Баранок? Кто это?
- Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека - не оторвать.
- Не оторвать? - Лазинский насторожился. - Он сказал «вцепится» или «вцепился»?
- Нет, «вцепится».
- Вы хорошо помните?
- Да, - твердо сказала Голианова. - Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?
- Почему вы думаете, что его убили?
- Вы сказали, что это не авария.
- Не совсем так, - уточнил Лазинский. - Возможно, что не авария…
Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»
- Еще несколько вопросов, - словно извинился он.
Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.
- Ваш брат был верующим?
Она как будто не слышала вопроса, он повторил.
- Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.
- Католик?
- Лютеранин. Наш дед был фараром * .
- А вы верующая? - Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.
- Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.
Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский.