А рядом с ней чуть поодаль, у окна сидел Алёша. Маленький. Слишком маленький для всего этого. В курточке с динозаврами, в которой я сама отрывала ценник неделю назад. Он не понимал, где находится. Нервно теребил молнию на рукаве и поглядывал на отца, будто ища ответ можно ли улыбаться? Можно ли подбежать ко мне и обнять? Он хотел встать. Я чувствовала, как он двинулся и тут же услышала тихое: Сиди, Алёша, голос Саши, ровный, обрезающий. И он остался сидеть.
Его глаза встретились с моими. В них было столько растерянности, что меня прошиб пот. Он ждал. Хотел понять. Он не знал, что его делят. Что решают не его расписание, а его судьбу. Его любовь. Его право на меня.
Я хотела подойти. Поднять. Прижать к себе. Сказать: "Я рядом. Я никуда не уйду. Я не позволю..." Но между нами не просто расстояние. Между нами закон, ложь, предательство, бумаги.
Мой сын сидел в этом чужом коридоре и ждал, когда взрослые поделят его, как коробку с игрушками. И я вдруг поняла: он не чувствует себя чужим. Пока. Но если я промолчу он начнёт. А я больше не молчу.
Коридор казался длиннее, чем жизнь. А дверь в зал суда точкой невозврата. Скоро нас позовут. И всё изменится.
Глава 2.2
и людьми в чёрных мантиях, которые одним движением резали чужие жизни пополам. Я сидела, почти не дыша, с вдавленными в колени пальцами, ощущая, как изнутри обнажён каждый нерв, будто меня распяли между прошлым и настоящим, а будущего не осталось. Моё имя звучало по документам, по протоколу, как цифра, как обозначение, как строчка в деле. А он Саша сидел в трёх метрах от меня и всё ещё выглядел безупречно. Спокойный. Уверенный. Как будто это не его семья лежит сейчас на столе для вскрытия.
Судья читала условия. Голос ровный, почти безжизненный. Машина ему. Квартира в равных долях. Мебель по соглашению сторон. Слово за словом, имущество разлеталось, как щепки от разбитого шкафа, как будто его можно было просто записать в таблицу и забыть. Но за каждой вещью сцена. Каждая вилка из семьи. Каждый плед с детским смехом. И только я это помнила.
А потом настал момент, которого я боялась сильнее всего.
Вопрос об определении места жительства несовершеннолетнего сына, произнесла судья, и воздух в зале стал плотным, как вода. Саша поднялся. Голос его звучал чётко, чуть громче, чем нужно чтобы слышали все.
Я прошу передать опеку над сыном мне, сказал он, даже не взглянув в мою сторону. Мальчику нужна стабильность, мужская рука, ясные границы. В то время как у Риты он выдержал паузу, почти театрально, наблюдаются частые эмоциональные перепады. Она работает нестабильно. У неё нет условий.
Я вскочила. Сердце забилось так, будто хотело вырваться наружу и встать между мной и этим предательством.
Это ложь, я попыталась говорить чётко, но голос дрогнул, как хрупкое стекло на морозе. Он вырвал у меня ребёнка! Он сам ушёл, сам забрал Алёшу, а теперь говорит, что я нестабильна? Я мать! Я каждый день... каждую ночь...
Но меня перебили. Адвокат дернул за рукав. Судья подняла руку. Не перебивайте. И в этом «не перебивайте» было всё. Вся несправедливость этого мира. Вся тишина, в которую загоняют женщин, когда они теряют всё.
Потом настала очередь Оли.
С кем ты хочешь остаться? спросила судья, поворачиваясь к ней.
Моя дочь встала. Высокая, стройная, красивая вся в него. В руках телефон, в глазах страх. Она не смотрела на меня. Ни на секунду.
С папой, если можно... сказала она, тихо, почти неслышно. Потом добавила: Но... я могу остаться с мамой. Раз надо.
Раз надо. Как будто я обязанность. Как будто она жертва.
Я не услышала выстрела. Но он был. Где-то между её словами и моим сердцем. Это был нож. Острый, точный, прямо под рёбра. И самое страшное он был в её руках.
Я кивнула. Слов не было. Только солёный вкус в горле. Только влага в глазах, которую я удерживала из последних сил. Сухие слова судьи отскакивали от стен, как пули. А внутри всё тонуло. Тонуло в любви, которую не выбирают. В боли, которую не заметили. В правде, которую никто не захотел услышать.
И всё, что у меня осталось, это холод. И огонь под ним. Который однажды вырвется.
Глава 3.1
Я не сразу поняла. Не сразу приняла. Мозг отказывался складывать слова в смысл. Я слышала, как хлопнула дверь где-то в коридоре, как кто-то шепнул «бедняжка» в сторонке, как скрипнула скамья под чьим-то телом но не слышала себя. Как будто меня выключили. Отсоединили от тела. Потом я встала. Всё внутри кричало: «Борись! Сейчас! Не дай!» и я почти вырвала у адвоката бумаги, почти шагнула вперёд, почти крикнула: «Вы не имеете права!»
Но адвокат, с вечно спокойным лицом офисного планктона, с лёгким нажимом на плечо сказал: Не сегодня. Мы подадим апелляцию. Как будто можно подать апелляцию на вырванное сердце. На обрубленную пуповину. На пустую руку, в которую больше не вцепится детская ладошка.
Я посмотрела на Сашу. Он улыбался. Легко, почти незаметно. Тем самым уголком губ, который всегда кривился, когда он выигрывал спор, когда ставил точку, когда чувствовал своё превосходство. Он уже победил. Не потому что был прав. А потому что был холоден.
Я шла из зала, будто проваливалась сквозь пол. Ноги ватные, глаза сухие, дыхание рваное, как после бега. Но я не бежала. Я умирала. Медленно. На виду у всех.