Спасибо. Можешь не называть меня так, просто Моника.
Этот разговор повторялся каждый
год.
Марта полная ренготка лет сорока с собранными в тугую косу длинными чёрными волосами и вечно пахнущими чем-то сладким руками кивала и продолжала в том же духе. Как поняла Моника из недолгого общения со служанкой и пары реплик отца, Марта гордилась своей приверженностью традициям. Называть дочь хозяев дома по имени для неё было недопустимо.
Чай тоже заварили к твоему приезду необычный, сказал отец. Тут листы смородины, малины, ежевики, корень имбиря. Очень дерзкое сочетание, знаешь ли.
Моника отхлебнула из чашки:
Действительно.
Ей хотелось спросить о матери: насколько она плоха? Что говорят лекари? Показывали ли её врачевательнице? Моника открывала рот и пасовала не решалась нарушить это хрупкое сладкое мгновение. Пирог таял во рту, и кусок уходил за куском, отец говорил об урожае, жаловался на мэра, рассказывал о своих кроликах завёл их в этом году.
Мгновение разрушилось, когда в столовую, хлопнув дверью, зашла тётя Гарриет подтянутая, точно высеченная из куска мрамора. Взгляд её холодных светло-голубых глаз тут же остановился на Монике:
Уже и не надеялась тебя дождаться.
Монике стало не по себе, потому что тётя была права. Она могла бы перенестись в родной дом с помощью манипуляции. Требовалось только приложить усилие, и её путь сюда сократился бы в разы. И всё же.
Гарриет, не надо пилить девочку. Она устаёт, папа пытался защищать её то ли по наивности, то ли потому что не хотел видеть правду.
Как она сейчас? спросила наконец Моника, не желая затевать спор.
Тётя бухнулась на ближайший стул и помассировала свои виски пальцами. Потом ответила раздражённо:
Конечно, плохо, Мон. Думаешь, я стала бы просто так отрывать тебя от работы?
Будешь ужинать, Гарриет? не сдавался отец.
Тётя нахмурилась:
Знаешь же, что я не ужинаю.
Тётя Гарриет не ужинала все те годы, которые её знала Моника. И всегда была такой: прямолинейной до ужаса, строгой, грубоватой. Она 15 лет прослужила в корпусе воительниц в Анда-Хелене и оставила своё место, чтобы ухаживать за младшей сестрой одно время та подпускала к себе только Гарриет. В Анда-Марии тётя устроилась в мэрию и быстро получила место замглавы города. Казалось, для Гарриет не существовало вопроса, который она не могла бы решить. Казалось.
Моника встала со стула, кивнула отцу:
Всё было очень вкусно. Я даже объелась, потом посмотрела на тётю. Пошли к ней.
Та не стала ничего говорить, только когда они вышли в прихожую, кинула быстрый взгляд на висевший там плащ Моники и заметила:
Пока я мчалась сюда, мне два человека сообщили, что в город приехала госпожа из Ордена Времени. Скоро все тут будут говорить только о тебе.
Я этого не хотела.
Сомневаюсь.
Ступеньки лестницы скрипели под их ногами, говорили на уже забытом Моникой языке. Наверное, жаловались на свою никчёмную ступенечную жизнь? Или вспоминали те времена, когда новая хозяйка дома Летиция Фрейзель легко спускалась по лестнице и улыбалась пришедшему с работы мужу?
Моника вздохнула и тут же наткнулась на ледяной взгляд Гарриет.
При Летиции будь спокойна.
Я помню.
Сложно забыть то, что тебе повторяли из раза в раз с самого детства.
С небольшой лестничной площадки они прошли в коридор и направились к самой дальней двери. Каждый шаг давался Монике с трудом. Прошёл год с того момента, как она навещала мать в последний раз. Была в Анда-Марии проездом. Гарриет сказала, что матери плохо. Насколько плохо? Разве тогда было хорошо?
Тётя распахнула дверь и шагнула в тёмную комнату. Моника последовала за ней. От стойкого запаха лилий и лекарственных трав Монику затошнило. Кажется, здесь сто лет не проветривали. Окна были закрыты длинными тяжёлыми шторами. У одного из них стоял массивный шкаф, закрытый на замок. Чуть поодаль от него окружённая двумя тумбочками кровать. На одной из тумбочек как раз и был большой букет лилий, на другой порошки в маленьких пакетиках, круглая коробка с отвратительной зелёной жижей.
«Посмотри на кровать», сказала себе Моника и всё-таки оторвала взгляд от коробки с жижей, от крупных лилий.
На кровати лежала тонкая женщина с полностью седыми волосами, местами их и вовсе не было на голове цвела красная мелкая сыпь. Чтобы разглядеть лицо больной, Монике пришлось сделать ещё пару шагов.
Летиция, к тебе пришла Мон, сказала Гарриет. В голосе её не было обычной стали.
Женщина «мать, моя мать» не реагировала.
На бледном, лишённом возраста лице ничего не отражалось. Глаза, которые когда-то были голубыми, теперь напоминали две светлых стекляшки. Пустые, холодные.
Ма мама, решилась наконец Моника. Лживое слово стало поперёк горла.
Молчание было ей ответом.
В том году мать ещё реагировала на голоса, порой даже шептала что-то.
Погладь её по руке, велела Гарриет. Только очень осторожно, она всего боится.
Рука матери была холодной, почти безжизненной. Моника дотронулась до неё всего на мгновение, но лицо больной тут же скривилось, как от непереносимой муки.
Говорила же осторожно, сказала Гарриет.
Моника отвернулась. Безразличие, боль, страх Как это всё знакомо. Не хватает только гнева.