Подземелья Малфой-мэнора нынче редко пустовали но если и нет, то каждый раз после того, как младший Малфой спускался туда сердца пленников останавливались, а дыхание прерывалось. Всякий раз он уходил оттуда, оставляя за спиной открытые, незапертые, распахнутые нараспашку двери и безжизненные, холодеющие тела, которые годились лишь на то, чтобы эльфы сожгли их за пределами поместья.
Драко в считанные дни снискал среди Пожирателей смерти славу безжалостного убийцы, который не видел смысла в том, чтобы развлекаться и тешиться с пленниками, отнимавшего жизни без сомнений и колебаний. Он не бахвалился, не выставлялся напоказ но поступки говорили за него громче всяких слов. Он был в своем праве сына хозяина дома, и никто из ПСов не рисковал оспорить это право: сперва из уважения к положению Люциуса, а вскоре и из животного страха, диким криком вопящего инстинкта самосохранения, который просыпался, стоило юному Малфою войти в помещение, и начинал сходить с ума, как только его пальцы касались волшебной палочки. С её кончика никогда не срывалось опрометчивого Круциатуса, столь полюбившегося остальным, но зеленый луч смерти слетал так просто, так легко, как будто даже он не в силах был отколоть кусочек от его души как будто души-то и вовсе не было. Завидев его высокую фигуру, одетую в неизменный черный костюм, в подземельях, все предпочитали бросить начатое, чем бы оно ни было, и убраться подальше. И никто из них понятия не имел, что в тех случаях, когда он оставался в одиночестве, его обреченные на смерть жертвы получали право на последнее желание последний стакан воды перед тем, как умереть. Умереть, а затем воскреснуть вновь за сотни миль от того места, которое должно было стать последним, что они увидели в жизни.
Однако так везло не всегда ни ему, ни им. Иногда было слишком поздно, и оставалось лишь милосердно прервать агонию несчастного или несчастной. Иногда на него смотрели. Часто смотрели слишком внимательно, не веря, что восемнадцатилетний мальчишка, которого еще недавно никто не принимал всерьез, мог быть столь решителен и безжалостен. Он спасал, когда мог. Помогал уйти быстро и безболезненно, когда помочь было не
в его власти. Он не считал поклялся себе не считать, сколько было тех и других, но, сколько бы ни было, одна чаша не могла перевесить вторую. Они просто были, деля его жизнь, его самого на две неравные части, которые отныне объединяло лишь одно милосердие.
Для Гермионы Грейнджер смерть тоже стала актом милосердия, но в ином смысле. После того, что она увидела глазами Драко, девушка неизбежно пришла к единственному выводу: истинное милосердие смерть тех, кто осознанно причиняет боль другим. Смерть Сивого милосердна по отношению к его несостоявшимся жертвам. И истинная забота о невинных состоит в том, чтобы очистить мир от ему подобных: безжалостных мучителей, насильников, безумцев, ищущих наслаждения в чужой боли. Тех, кого невозможно остановить иначе. Нельзя перевоспитать. Нечем запугать. Негде запереть, чтобы они больше никому и никогда не причинили вреда. Если уж стены Азкабана не остановили их очевидно, следующий шаг был кристально ясен.
То, что Гермиона увидела в воспоминаниях Драко, потрясло её до глубины души, совершило полный переворот, взломав все те опоры и принципы, которыми она жила до этого, разбив их в мелкое крошево, уничтожив без следа.
То, о чем говорила мадам Клод, то, о чем предпочитали не говорить вслух и не думать лишний раз, предстало перед ней во всей своей отвратительной, омерзительной полноте. Молодая женщина, буквально перемолотая жерновами чужой ненависти только за то, что была рождена в неправильной семье на её месте мог оказаться кто угодно, в том числе она сама. И никто, ни один из присутствовавших не сделал для неё ничего, наслаждаясь, упиваясь, смакуя её страдания и боль. Кто-то просто стоял рядом, своим бездействием потворствуюя творящемуся кошмару и это тоже было непростительно. Но те, кто своими руками сделал это с ней, те, кто обратил свою магию, свое волшебство в мучения, кровь и боль те заслуживали вполне определенной участи.
Каждая кровоточащая рана на теле той женщины, каждая ссадина, каждый кровоподтек все будило в гриффиндорке ярчайшую, ослепительную ярость и ненависть, и только последние крохи благоразумия удержали Гермиону от того, чтобы трансгрессировать в Малфой-мэнор и разнести его до основания, погребая это сборище чудовищ под каменными руинами.
Это было бы глупо, неосмотрительно и самонадеянно. Со сколькими бы она успела покончить, пока сама не оказалась в их руках?.. А даже если бы ей повезло чего она добилась бы своим бездумным поступком? Развязала бы открытую войну, в которой, как знала совершенно точно им не победить?.. В отместку за гибель даже одного из своих Пожиратели утопят в крови магический мир, а если у неё получится устранить больше одного Принесенное благо не перекроет ужасных последствий, которые неотвратимо наступят для Малфоев, Ордена, её близких и что уж там для неё самой. Нет, удар нужно было нанести тоньше, расчетливее, но в том, что его необходимо нанести Гермиона больше не сомневалась. Слишком дорого обходилось бездействие тем, кто даже не имел отношения к этой войне. Каждый день, каждый час промедления означал чью-то кровь, чью-то боль, чью-то смерть. И это необходимо было остановить.