Но вместе с копченой колбасой и шпротами, появившимися на их столе, в душу Мишки закралась тревога. Черная, липкая, как смола. Он уже не был ребенком. В свои пятнадцать, он знал, что происходит между мужчиной и женщиной за закрытой дверью. И его жгло чувство сложное, мутное. Не просто ревность подростка. А страх. Тот самый, глубинный, вбитый годами страх оказаться лишним. Что мать выберет не его. Что его отправят туда.
Я ощутил это почти физически фантомную боль. Всплыл в памяти застарелый ужас Мишки перед одним словом: «Интернат». Это была главная материнская угроза, безотказный рычаг давления: «Будешь плохо себя вести (учиться, слушаться, дышать) сдам в интернат!» И перед глазами вставала картинка: унылое кирпичное здание за пыльным забором, стриженые под ноль пацаны с волчьими взглядами, курящие тайком девчонки в одинаковых платьях, про которых шептали, что «дают» уже с двенадцати лет за сигарету или вовсе бесплатно. Интернат был синонимом конца света. Конца той хрупкой, но все же его жизни рядом с матерью.
Дядя Рустам, татарин с Волги, приехавший на Дальний Восток за «длинным рублем» и осевший здесь бригадиром на лесопилке, стал менять их быт. Деньги у него водились, и он их не жалел. Шоколадные конфеты коробками, новая клеенка на стол, матери отрез на платье. Но вместе с этим в их крохотной комнатке появился его запах терпкий, мужской, смешанный с запахом опилок и табака. Он был слишком большим для этого пространства. Задевал плечом полки, стукался головой о притолоку, его тяжелые шаги отдавались в полу. Приходил под вечер, уходил затемно.
И все чаще мать, бросая на Мишку быстрый, оценивающий взгляд, начинала суетиться:
Миш, а ты чего дома сидишь? Сходил бы погулял Вон, на вечерний сеанс билет Или к Кольке зайди, у него магнитофон новый
И Мишка уходил. С билетом в кино или без. Если идти было некуда просто слонялся по темнеющим улицам Уссурийска. Фонари зажигали мутный свет. В небе проступали звезды. А в груди у него разгоралась глухая, немая обида на мать, на дядю Рустама, на весь этот взрослый мир, которому он опять мешал.
Глава 2
«Эх, пацан» подумал я, Марк Северин, из глубины парализованного тела. «Знал бы ты, сколько оттенков у женских слез после мужчины. Не только от обиды плачут. Эти слёзы бывают отрадны. Что часто это слёзы благодарности, следующие за освобождением тела и души. Проще сказать следствие глубокого оргазма. И раздражение ее после было вовсе не на Рустама, а на тебя. На вечное напоминание о той жизни, из которой она так отчаянно пыталась вырваться». Я ощутил эту горечь чужую, мальчишескую, но теперь и мою. Горечь быть помехой самому родному человеку.
Он не раз слышал от матери, чаще в сердцах, брошенное как камень: «Когда ты уже вырастешь? Когда уйдешь? Дашь пожить по-человечески» Не было в ней той слепой материнской любви, которая держит сына мертвой хваткой. После всего, что она пережила, ее главным желанием была свобода. От прошлого, от нужды, и да от него, от сына, живого напоминания о том, как ее жизнь пошла под откос.
Ласки? Поцелуи? Упаси боже. «Не трогай меня!» вот что он слышал чаще всего. Резко, как окрик. И он привык. Держал дистанцию. Иногда думал: если бы мать его вдруг обняла его бы парализовало по-настоящему, от шока.
Как же это было не похоже на мое детство! Да, отец пил и ушел, когда мне было девять. Но до этого были руки на плечах, были сказки на ночь, был запах материнских духов, когда она утыкалась носом в мою макушку. Мишка Ким этого почти не знал. Его детство было стерильным от нежности.
И тут новая вспышка памяти, резкая, как удар тока. Школа. Перемена. Двор, засыпанный жухлыми листьями тополей. Мишка лет тринадцати, нескладный, длинный, но уже с упрямой складкой у рта. И вокруг они. Местная шпана, старше на год-два.
Эй, узкоглазый! А ну стой! Петька, верзила с бычьей шеей, заводила всей кодлы. Он картинно щурит глаза, изображая «китайца».
Че, заблудился? Домой в свой Шанхай захотел? А может, ты шпион? А, Косой?
Смешки за спиной. Гогот. Кольцо сжимается. Классика жанра. Кореец, китаец им без разницы. Чужой. Другой. Значит, можно. Школьная стая как волчья. Слабого чует за версту. Чужой. Значит, бей. Дети самые злые существа на свете. Школьная иерархия, жестокая, как лагерные порядки.
Мишка сжимал кулаки до боли в костяшках. Знал не отобьется. Сейчас Петька толкнет, потом еще, потом врежет под дых. Попытаешься дать сдачи налетят всей гурьбой. Проверено.
А ну, разбежались, шпана! Физрук. Крупный, основательный. Бывший десантник, кажется. Совсем обнаглели? Толпой на одного? На ковер бы вас, сопляков!
Шайка мгновенно испарилась. Физрук глянул на Мишку без особого сочувствия.
Ким, тебе в секцию надо. Любую. Борьба, бокс А то тебя ветром качает. Запишись, понял? Чтоб мужиком был, а не этим.
Мишка смотрел в землю. «Мужиком» Легко сказать.
Вечером он поплелся к деду. Тот как раз приехал в Уссурийск с медом, остановился у какой-то знакомой бабки в частном секторе. В крохотной комнатке пахло так густо сушеными травами, воском, медом, еще чем-то терпким, лесным, что казалось, воздух можно резать ножом. Старик сидел у окна, перебирал сухие пучки чего-то.