Новый кадр изба, вечер, огонь пляшет в печи. Дед перебирает струны странного инструмента, похожего на виолончель в миниатюре. Хэгым. Звук тягучий, заунывный, будто сама душа Азии вздыхает.
Мать твоя трудная она, говорит дед, не прерывая игры. Корейская кровь, русская душа. Ни там, ни тут покоя нет. Тяжко ей.
А мне? голос Мишки дрожит. Я кто?
Дед умолкает. Долгая пауза, только треск поленьев в печи.
А ты Ты выбор, говорит он наконец, глядя внуку прямо в глаза. Кем станешь то и твоё. Кровь река. А куда реке течь человек выбирает. Если сильный.
Память услужливо подбросила следующий эпизод. Таежная поляна, окутанная предрассветным туманом. Воздух холодный, влажный, пахнет прелой хвоей. Двое на поляне: дед и Мишка, уже старшеклассник, крепкий парень, мышцы бугрятся под рубахой разрядник по «вольной». Старик, в просторной, почти ритуальной белой одежде, движется. Не танцует нет. Скорее, перетекает из одной позы в другую, медленно, но с такой внутренней силой, что кажется воздух вокруг него густеет.
Тансудо, голос деда ровный, без напряжения. «Путь пустой руки». Наше старое искусство. Смотри не глазами нутром смотри.
Мишка повторяет. Неуклюже сначала, потом увереннее. Мышцы помнят.
Сила не в плече, Миша, дед легонько тычет пальцем ему в солнечное сплетение. Костяшки пальцев как сухие сучки. Сила здесь. В середине. Где дышишь, где живешь. Рука только продолжает. Как кнут продолжает руку пастуха. Понял? Тело инструмент. Дух мастер.
И тут я, Марк Северин, московский продюсер, человек XXI века, знавший толк в фонограммах и фальшивых улыбках, вдруг
почувствовал. Не вспомнил ощутил. Мышечная память чужого тела отозвалась на эти слова, на эти образы. Ощущение потока энергии, идущего от живота к кулаку. Знание, как поставить стопу, как развернуть бедро, как выдохнуть в момент удара. Знание, рожденное не в моей голове, а в этих жилах, в этих костях.
Знание абсолютно бесполезное сейчас. Потому что «инструмент» был сломан. «Мастер» заперт в парализованной оболочке.
Чей-то громкий смех за стеной, потом кашель звуки больничного коридора ворвались в мое сознание, размывая таежный туман. Я снова был здесь. Лежачий. Неподвижный. «Мыслящее растение».
Но что-то неуловимо изменилось. Под слоем цинизма и отчаяния шевельнулось нечто иное. Воспоминание о силе. Не той, что на весах измеряют, а другой той, что дед называл духом. И этот дед, этот старик-кореец с его «тансудо» и верой в силу дыхания, должен был приехать.
«Ну, давай, дед, покажи свое кунг-фу», подумал я без особой веры, но с проблеском отчаянного любопытства. «Хуже уже точно не будет. Разве что в морг увезут. Хотя, может и это к лучшему». Последняя мысль вызвала внутри что-то похожее на смешок первый за все это время в чужом теле. Смешок узника, которому нечего терять.
И снова мать. Кадр из прошлого: она, вернувшаяся со смены. Дешевое ситцевое платье, въевшийся запах химии с ткацкой фабрики, который не перебить никаким мылом. Усталость на лице. Их комнатушка, в рабочем бараке, где жизнь проходила под аккомпанемент чужих скандалов и чужого кашля за фанерной стенкой. Электрическая лампочка-«сотка» под потолком, желтый, сиротский свет.
А потом мужчины. Они проходили через их жизнь, как сквозняк через щели в барачной стене. Не то чтобы вереницей память этого тела, теперь ставшая и моей, насчитывала от силы пятерых за все детство Мишки. Но каждый оставлял след липкий, как от пролитого портвейна. Почти все начинали одинаково: неуклюжие попытки подружиться с мальчишкой, конфеты, солдатики, пластмассовый пистолет. Фальшивые инвестиции в будущее, которое никогда не наступало.
Я чувствовал не просто знал, а именно ощущал нутром этого тела застарелую, инстинктивную настороженность пацана. Ни одного из них он и близко не подпускал к вакантному месту «отца». Так, временные попутчики матери. Приблудные коты у ее порога.
Один запомнился лучше других. Высокий, сутулый, с копной вечно взъерошенных волос и глазами, красными, как у кролика от недосыпа или от водки?
Это дядя Вова, он художник, представила мать. Голос ровный, почти безразличный. Веди себя прилично.
Художник этот, дядя Вова, оказался не похож на остальных. Он не лез с конфетами. Он мастерил. Вырезал из дерева пистолеты, автоматы, индейские луки настоящие, со стрелами! Правда, арсенал этот редко переживал выход во двор дворовая шпана постарше быстро проводила экспроприацию. Дядя Вова, узнав, не злился. Пожимал плечами и на следующий день приносил новую самоделку, еще хитроумнее прежней. Бессмысленная доброта человека, которому некуда ее больше девать.
Уха-жёр, тянула соседка, бабка с цепкими глазками-буравчиками, когда мать снова оставляла Мишку у нее ночевать. Опять твоя мамка хахаля привела. Слова эти «ухажёр», «хахаль» были шершавыми, взрослыми, пахли чем-то запретным и непонятным. Я-то, Марк Северин, проживший семьдесят лет и знавший подноготную жизни, понимал всё без перевода. Одинокая симпатичная баба на фабрике. Своя, местная, не слишком удачливая, мать всё равно нравилась мужчинам, и потому история повторялась с монотонностью заезженной пластинки. Положение матери-одиночки не подвигало её к разборчивости и притягивало таких же неудачников, как она сама. Впрочем, это были в основном незлобивые, мягкотелые пропойцы, с которыми мать, обладая жёстким характером, умела справляться.