Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».
Работал же, улыбнулся Македонский.
А как, милостивый государь? Без огонька?..
Это всё прошлое. А вот неожиданность встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.
Боялся, куда как... Да меня щелчком свалить нехитрое дело... И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под
конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдёшь.
А нам нельзя их оставлять.
Шёл, куда ноги несли. Без вас нам, Мишенька, нельзя, никак невозможно. Мы, всем обществом, решили, слушай...
В тёмную зимнюю ночь партизанский отряд в полном составе поднялся из Большого леса и тихо-тихо перебрался через дорогу Бешуй-Бахчисарай, распутал тропы горного кряжа и на рассвете залёг в густом подлеске в двух километрах от Лак.
В окошко председательского домика настойчиво постучались.
Кто? вскочил с кровати Лёли; набрасывая на себя тёплый пиджак, подошёл к дверям.
Свои. Это я, Григорий Александрович! Слышишь меня?
Вернулся, наконец-то!
Принимай гостей! Бухгалтер пропустил вперёд закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.
Как живёт-поживает председатель лакского колхоза товарищ Лёли? забасил тот смеясь.
Македонский! Ай да молодец! У Лёли кровь прилила к лицу от радости.
Вошёл ещё человек в плотной командирской шинели, в постолах, аккуратно пригнанных. Моложавый, с усиками, с глазами, в которых столько лукавства, сколько и озорства.
Василий Ильич, товарищ Чёрный! ахнул Лёли.
Так-то принимаешь секретаря райкома партии, товарищ председатель, засмеялся Василий Ильич.
Они знали друг друга давно, встречались в районном центре: на активах, на заседаниях в райкоме; часто шагали по табачным плантациям, переругивались по телефону, но вряд ли чувствовали такую близость между собой, какую чувствовали в эту минуту.
Большие дела немногословны.
Решили срочно, сейчас же начать перегон скота за Басман-гору в главный партизанский район. Сухие фрукты, оставшийся табак, несколько бочек вина в отряд. А фельдфебелю замазать глаза: собрать коровёнок потощее, немного вина отвалить, два десятка овец пусть подавятся!
Увлеклись, прикидывали,
кого куда зачислить. Может, создать из лакских мужиков отдельную партизанскую группу?
Комиссар Чёрный вдруг заявил:
Постойте, с другого начинать надо. Куда народ девать?
Не будем предугадывать события, торопить их, сказал Македонский. В отряд не зачислишь же.
Григорий Александрович взял сторону комиссара:
О людях подумать надо. Предлагаю утром же начать эвакуацию. Стариков, женщин, ребятишек из деревни в степи, к дальним родственникам, на Тарханкут, куда немец не часто заглядывает.
Началась эвакуация всех и всего, что жило, находилось преспокойно в деревушке, лежавшей вдали от главных дорог. По пропускам, добытым Лёли тут он не стеснялся пользоваться правами бургомистра, многие семьи покидали родные места. Не всё шло гладко: были слёзы, возникали конфликты: «Никуда не уеду, тут помирать буду!», но деревня постепенно прощалась с теми, кто мог быть лишним при крайних обстоятельствах.
Они, обстоятельства эти, не заставили себя ждать. Даже слишком поторопились.
Фельдфебель появился в Лаках с офицером бледным, моложавым, с хлыстом. Сопровождал его толстенький напудренный капитан румын в четырёхугольной фуражке с высоким козырьком. Вся эта компания осматривала деревню. Водил их Лёли, рядом семенил Григорий Александрович с инвентарными книгами, истребованными моложавым немцем.
Всё показывать! приказал офицер на чистом русском языке.
Нам нечего утаивать, господа хорошие. Скот угнали, вино эвакуировали. Как и повсюду. Да и колхоз небольшой, всего дворов-то...
Офицер подошёл поближе к председателю, сказал:
Довольно, господин бургомистр. Ваш колхоз мне знаком. Кстати, на Мс«э приказал Самойленко, оценивающе осмотрел щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей солдатской судьбы.
Тома от испуга потерял дар речи.
Николай Спаи старался его успокоить: ничего с тобой не случится, останешься целёхоньким, но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.
На первый взгляд Михаил Фёдорович холодный и строгий. Только те, кто съел с ним, как говорят, пуд соли, знали его доброе сердце.
Не ахти каким ходоком оказался румынский ефрейтор, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной «домнуле» он принимал Самой-ленко за важного партизанского офицера.
Вскарабкались на крутой Кермен. Самойленко снял с плеча карабин Апостола, сказал Спаи:
Пора подзаправиться чем бог послал.
Дядя Коля ловко развёл очаг, в котелке разогрел баранину; буханку лакского хлеба разломил на три равных куска.
Садись. Самойленко подозвал к огню румына.
Тома нерешительно топтался на одном месте.
Ну, кому сказано!
Домнуле... офицер... Тома сольдат...
Я не офицер, а товарищ командир, если хочешь. Садись, раз приглашаю, сказано же... Что, десять раз повторять?
Тома уловил в голосе Самойленко доброжелательные нотки, осторожно присел бочком, улыбнулся: