«Матушка» послушно замурлыкала. Пора ехать. Москва ждала, огромная, шумная, готовящаяся к празднику, хранящая в своих каменных недрах множество невысказанных тайн и нераскрытых дел.
Глава 9
11 мая 1980 года, воскресеньеРоза ветров
Мы ехали вслед за грузовиками. Близко не приближались, держались в полукилометре. Пыли на этой дороге было не больше, чем на любой другой, но дорога шла в гору, «шишиги» изрядно нагружены, сизый выхлоп виден издалека. Зачем дышать невесть чем? Лучше дышать лесным воздухом.
Справа лес, высокой и глухой стеной. Слева тоже лес, чуть пореже, но такой же безмолвный и неласковый. И кроме нашей небольшой, разрозненной колонны ни души.
Эта дорога она словно призрак. В «Атласе автомобильных дорог» ее не сыскать, на общедоступной карте Подмосковья эти места обозначены сухо и уклончиво: «Московская Возвышенность». Ни тебе городов, ни сел, даже крохотных деревень в непосредственной близи не значится. Лишь неприступный Еремеевский заказник, с его грозным предупреждением: «Посторонним вход воспрещен». Но мы-то, кажется, посторонними не считались. Или считались? Тонкая грань.
Впереди Пантера и Лиса. Пантера за рулем, Лиса штурман, с картой, которой нет, но с звериным чутьем на повороты. На заднем сидении я и майор Щусев. Майор в повседневной форме,
видавшей виды, с легкой потертостью на локтях и той небрежностью ношения, что присуща кадровым военным вне парадов. Я же в форме как раз парадной. Обновка. Сшили мне ее девочки, Пантера и Лиса. В порядке трудотерапии, наука советует. Если в вас стреляют сбрасывайте стресс приятной работой. Форма есть форма, вроде бы для фантазии места нет, но вышло замечательно. Материал благородный, с легким шелковистым отливом. Крой подчеркивающий, но не стесняющий. Исполнение безупречное, каждая строчка, каждая пуговица маленькое приятное волшебство. Уверен, на нашей пятой швейной фабрике такое вряд ли кто пошьёт. Капитанские погоны окрыляют. И «Золотая Звезда» Героя жаркая и блестящая, отлитая в вечности. Плюс орденские планки. Без этого парадный мундир неполон.
До Можайска мы добирались самостоятельно. К назначенному часу, как и положено, честь по чести. Путь от Москвы в этот погожий, солнечный день мог бы быть сплошным удовольствием. Вел «Матушку» я, вел и залихватски распевал весёлые ямщицкие песни. «Ах, милый барин, добрый барин, уж скоро год, как я люблю» Звенел голос, бился о стекла, пытался заполнить пустоту. Ладно Не очень-то весёлые песни. С чего бы им быть весёлыми? Откуда взяться веселью? Певчий смерть-чижик, ага, ага.
Настроение мое было не то чтобы скверным. Оно было тяжелым, как свинцовая туча перед грозой, которая вот-вот разразится, но все тянет и тянет. Сначала всплеск адреналина, пиф-паф и всё остальное, а потом, вестимо, расплата. Накатили раздумья. Глухие, невеселые. А следом за ними подползла иная гостья грусть-тоска, широкая, беспричинная и беспощадная. Чувствовал я себя так, словно та самая Птица Счастья Завтрашнего Дня, о которой все твердят, не выбрала меня легким крылом по плечу, а ударила тяжелым, железным клювом прямо в темя. Счастья ли это Птица?
Но девочки старались. Чувствовали мое состояние, пытались ободрить. Подхватывали песни, улыбались, мне в зеркало видно. Им ведь тоже нелегко. Совсем нелегко. Но они держатся. Молодцы. Потому и предложение отправится на объект, ознакомления ради, пришлось как нельзя кстати. Все-таки дело не без пользы. И вдруг вдруг отвлечемся? Хоть на час, хоть на минуту.
В Можайске заехали по указанному в предписании адресу. Там уже все было готово: три грузовика стояли в ожидании, их водители курили в сторонке, перебрасываясь редкими словами. Майор вышел, представился коротко, по-военному. Майор Щусев. Я перебрался на заднее сиденье, уступив место у руля Пантере, а Щусев устроился рядом со мной, аккуратно положив фуражку на колени. Девочки заняли свои места штурман и пилот. «Шишиги», пыхнув чадом, тронулись с места. Мы, выждав пару минут, двинулись следом.
Пение прекратилось само собой. Не то чтобы мы стеснялись майора, нам стесняться не пристало. Просто не пелось. Виной тому то ли обступивший дорогу со всех сторон лес всё больше ельник, тёмный, мрачный и невероятно суровый, будто выстроившийся в почётный караул, безвременно, безвременно. То ли кураж, тот самый, легкий, бесшабашный, окончательно улетучился, испарился. В лесу не поётся. В широком поле поётся, душа летит наружу. На воде, под мерный плеск волн поётся, легко и вольно. А в лесу В лесу петь страшновато. Боишься разбудить дремлющее меж коряг и валежника лихо, недоброе, древнее. Оно, лихо-то, и без того, кажется, не спит. Приоткрыло единственный глаз, холодный, как объектив оптического прицела, и наблюдает. Наблюдает и ждёт. Чего? Неведомо. Но ощущение это тягостное, неотвязное витало в салоне «Матушки», смешиваясь с запахом моей формы и одеколона «Шипр». Одеколон это лепта майора.
Расстояние, казалось бы, пустяковое. «Матушка», в одиночестве пронеслась бы по этому шоссе легко, словно ласточка над полем, уложившись в полчаса, а то и менее. Но судьба распорядилась иначе. Скорость нашей маленькой процессии определялась теперь не капризом водителя или мощностью двигателя, а неторопливым движением трёх грузовиков впереди. Они надсаживались на подъёмах, и их серые спины, затянутые брезентом, казались неподвижными на фоне дороги. Равенство скоростей. Но за час доберемся, заверил Щусев.