Он накинул на плечи полушубок, вышел посмотреть, куда упал снаряд. Метрах в семидесяти от двора дымилась свежая воронка. Хорошо, что деревня скрыта за бугром, тут не усидеть бы.
Он вернулся в избу. Мать сидела за столом. Люся забралась на печь. Сафин опять взял картофелину. Он ел не торопясь, словно этим хотел досадить немецкому артиллеристу.
Моя мать перед войной умирал, неожиданно сказал он. Без мать плохо. Люся большой надо, уезжать надо. Картошку бери, корова бери, фриц дальше гоним, в деревню иди.
Куда с коровой-то? Март на дворе.
Мясо резать, корова новый будет!
Не знаю уж, иль вправду уехать?.. мать, вздыхая, взглянула на дочь. Люся молчала, ей больше всего не хотелось покидать теплую печку, где она чувствовала себя в безопасности. Глядя на дочь, мать тоже успокаивалась, ей самой не хотелось уходить из избы.
Сафин покурил и через минуту уже спал, накрывшись полушубком. Он не проснулся, когда мать подсовывала ему под голову подушку, не пошевелился, когда задребезжали стекла от разорвавшегося снаряда, и Люся, посматривая на спящего татарина, примирилась с ним и забыла о сене. Не меняя позы, он проспал на скамье часа три. Проснувшись, удовлетворенно потянулся, его глаза сузились в веселые щелочки:
Пугал фриц, а? Все равно не попадет! Жить будем не помирать! Сейчас котелок греть, чай надо!
Зачем котелок? возразила мать. Обедать пора. Садитесь за стол.
Сафин достал из вещмешка кусок сахару, ножом расколол его на три части. Самый большой кусок положил пред Люсей, самый маленький оставил себе.
Они ели щи и картошку, и Люся с улыбкой смотрела в смешные щелочки его глаз и слушала, как он похрустывал солеными огурцами. Он пил чай из алюминиевой кружки, шумно дул, вспучивая щеки, и девочке казалось теперь, что она давно знала этого веселого человека.
Хорошо ел, спасибо, мамаш! проговорил он, вставая и беря полушубок.
Куда же ты?
В хозвзвод, к старшина. Овес, сено надо.
Возвратился он недовольный.
Овес, клевер нет, ничего нет! Кони есть надо, пушка как возить?
Какой теперь овес? Хорошо, что коровенка, какая ни на есть, осталась. Проживем как-нибудь. Клевер-то под Понизовкой
Понизовкой? Куда ехать? Я привезу!
Вдали разорвался снаряд. Мать досадливо махнула рукой:
По людям, будь он неладный Там
Почему раньше не говорил? Клевер надо молоко будет. Люся здоровый будет. Я привезу. У старшины сани беру, быстро еду.
Ну-ка что такое пропади он, и клевер-то
Вечером заскрипело крыльцо, распахнулась дверь. Вошли трое бойцов. Они тяжело переступали через порог, коротко здоровались с матерью и прямо от порога проходили к печке.
Я помогаю, старший сержант, засуетился Сафин, подкладывая в печку хворост. Бойко заплясал огонек, а трое стояли вокруг, еще не чувствуя тепла. В прошлую ночь они не сомкнули глаз, днем лежали в открытом поле за снежными бугорками.
Жалость к ним наполнила сердце матери. Она с тоской разглядывала их усталые позы, осунувшиеся лица.
Как дела? попытался улыбнуться девочке старший сержант. Улыбка получилась кривой от застылых щек, и лишь глаза смеялись почти по-настоящему. На печке прячешься? Ну, правильно
Когда над деревней пронесся снаряд, никто из них не обратил на него внимания, и Люся, глядя на бойцов, совсем не испытала страха.
Старший сержант расстегнул полушубок, сел, рядом с ним сел, закуривая, худощавый красноармеец с посиневшим от холода лицом, напротив отогревался пожилой,
чем-то похожий на Люсиного отца. Все эти люди нравились Люсе, она была ряда, что осталась с мамой в деревне.
Поешьте, мать поставила на стол чашку с картофелем и миску с солеными огурцами. Больше нечего
Они поели, выпили по кружке чая и уснули на полу, а мать, лежа на печи, думала о войне, о муже, который невесть где и, может быть, так же вот спит на соломе; думала об этих людях, занесенных случаем в ее избу. Где-то у них были матери, жены, сестры, которые сейчас, наверное, тоже не спали, как она, и думали о своих близких. Теплое чувство согрело грудь матери, оттого что она хоть чем-то помогала бойцам. Быть может, где-то вот так же помогали сейчас и ее мужу
Ночь. Сафин разбудил старшего сержанта. Тот сел, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, тяжело встал, и мать почти физически ощутила, как не хотелось ему уходить и как у него от усталости ныло тело. Он поковырял в печке, подул. Огонек осветил его глаза, еще воспаленные от ветра.
Поднимать, старший сержант?
Погоди.
Он закурил. Эти немногие минуты покоя и тишины он воспринимал как редкий дар, выпавший ему на войне. Он сидел расслабившись, отгоняя от себя все мысли. Сейчас опять уходить неизвестно, на сколько суток, и он заряжался теплом и покоем.
Конь голодный, клевер, овес нет.
Старший сержант не ответил, и Сафин не возобновлял разговор, чтобы не докучать ему своими заботами.
Старший сержант бросил окурок в печку и переменившимся голосом, решительным и властным, сказал:
Подъем!
Эти несколько минут кончились, он не имел больше права сидеть у печки. Там, в поле, на ледяном ветру бойцы ждали своей очереди погреться в избе. Они уже много суток мечтали об этом.