Бедный Амори! Я чувствую себя виноватой.
Хемингуэй выставил ладони в протестующем жесте:
Послушай меня. Только не начинай думать, что это имеет к тебе какое-то отношение. Это не так. Тебе ясно? Амори всегда кичился тем, что его ничто не трогает. А тут его затронуло. Такое невозможно забыть, и неважно, каких ужасов войны ты прежде навидался. Самого генерала Паттона в Ордруфе рвало, как зеленого юнца.
Амори говорил мне, что его тянет испытывать ужас.
Такое случается. Жуткие события задевают какую-то струну в людях определенного склада. Они испытывают необычайный подъем, даже эйфорию. Но, как и любой наркотик, это выветривается, и наступает реакция депрессия, отчаяние. Им нужна новая доза. И они пытаются воспроизвести или вернуться в ту обстановку, которая запустила такую реакцию. Это превращается в замкнутый круг из взлетов и падений, затягивающий без остатка. Достижение пиковых состояний становится самоцелью. Это опасная болезнь, которая в итоге сжирает тебя целиком.
Похоже, вы знаете, о чем говорите.
Может быть, мрачно усмехнулся Хемингуэй. Может, поэтому я и стал писателем. В лагерях творилась не просто жестокость, а настоящие зверства. В это просто невозможно поверить.
Война вытащила на поверхность все самое худшее в людях, заметила Купер.
Чтобы пробудить в человеке темную сторону натуры, многого и не требуется. Война для этого не нужна, сказал Хемигуэй, снова взяв нож и вилку. У тебя неплохие мозги, дитя.
Вы имеете в виду, для женщины? нарочито любезно уточнила она.
Он усмехнулся в бороду:
Для «модной журналистки», посвятившей себя описанию платьев и шляпок.
Ну, я пишу не только о шляпках. Но если честно, я бы с большим удовольствием
писала о прогрессе, а не о войне.
Новости об Амори были ужасны. Но беседы с Хемингуэем всегда ее взбадривали, хотя его комментарий по поводу брака с Генри был немного обидным.
Но вот от прощальной его ремарки она действительно поморщилась:
Кончились твои бродячие денечки, цыганочка.
Жизнь с Генри обещала быть гораздо более комфортной, но, скорее всего, менее эмансипированной, несмотря на все его обещания не сопротивляться ее стилю поведения. Мужчины только воображают себя нетребовательными и способными на уступки, но, как правило, вскоре выясняется, что это справедливо только в том случае, когда уступают им.
Она многого достигла. Повзрослела, сформировалась как личность. Продолжится ли этот процесс, если она станет женой Генри? Или она снова окажется на вторых ролях и в итоге пожалеет, что рассталась со своей свободой? Стоит ли ее решение выйти за Генри независимости, которая досталась ей дорогой ценой?
Она-то ожидала, что накануне второй своей свадьбы будет счастлива. Как знать, может, с утра она проснется, полная радости?
Он суетился вокруг с мрачной сосредоточенностью. За работой Диор никогда не сплетничал и не шутил. Стоило ей слегка пошевелиться или посильнее вздохнуть тут же следовала гневная отповедь. Даже Перл он не позволил себе ассистировать, и она молча сидела в углу.
Ты выглядишь словно мечта. Он наконец отступил от нее на шаг, чтобы полюбоваться результатом своих усилий. Я всегда говорил, что у тебя прекрасная фигура.
Ты всегда говорил, что у меня слишком маленький бюст.
Вкусы меняются, невозмутимо заявил он. У тебя тени под глазами, дорогая. Хотя не могу сказать, что это тебя сильно портит.
Я их замаскирую. Она наложила макияж и внимательно осмотрела себя в зеркале. Диор был прав она выглядела воплощенной мечтой. Матово-голубой шелк выгодно подчеркивал яркий блеск ее волос и оттенял цвет лица, а фасон самого платья был просто безупречен. Купер тщательно пристроила на голове маленькую шляпку и поправила вуалетку. Букет, привезенный Диором, как и следовало ожидать, был огромным и пышным. Она загородилась им как щитом.
Мне трудно будет отдать тебя мужу, сказал Диор с предательски повлажневшим взглядом. Но нам пора, моя дорогая.
Чтобы отвезти ее в собор, он нанял «даймлер-бенц», по слухам, ранее принадлежавший последнему немецкому коменданту Парижа, генералу Дитриху фон Хольтицу. Перл последовала за ними на такси. Купер испытывала странное отупение, садясь в огромный, сверкающий черный автомобиль, к приборной доске которого все еще был прикручен немецкий орел.
Эта машина похожа на катафалк, заметила она.
Однажды, еще до войны, я поехал в Венецию в компании одного молодого человека, в которого был страстно влюблен. Мы наняли гондолу, чтобы прокатиться по Гранд-каналу. Гондольеры рассказали нам, что гондолы изготавливают те же ремесленники, которые делают гробы. Вот почему они такие черные и блестящие.
Это оказалось дурным предзнаменованием? спросила она.
К несчастью, да. Я его обожал, но он быстро мною насытился и бросил меня в этом гробу, а сам пустился преследовать венецианского фавна.
Бедный Тиан!
Как ты себя чувствуешь, petite?
Она возбужденно крутила тяжелое изумрудное колье, душившее ее.
Я ужасно нервничаю.
Тебе помогут пройти через обряд.
Обряд меня совершенно не волнует. Я переживаю о том, что будет после.
Ты имеешь в виду nuit de noces? деликатно спросил он.