не видать не плывут они этою сторонкой, и ни один парус не серебрится под солнцем на спокойном просторе Ладоги.
Какая тоска! невольно вырвалось у меня.
Пустынникам и отшельникам чудесно!
Что ж хорошего?
Над ними промысел Божий!.. Тут точно ты всегда в алтаре находишься. Такое чувство проникает тебя, будто и днем, и ночью пастырь незримый над тобою бескровную жертву возносит!
Золотая чаша этой бескровной жертвы не заставила себя ждать. Ярко ослепляя нас, опустилась она на западе в море, где совершалось в это время священнодействие умиравшего и приобщавшегося дня. День умирал долго, долго боролся он со смертью голубою смертью северной ночи, пока бессильно не закрыл свои мало-помалу тускнувшие очи. Остров Дивный в сумерках выдвигался какой-то неприветною, грозною массой.
Отец Дамаскин на этот Дивный остров хотел отшельника совсем одинокого посадить!
Что ж помешало?
Да не созрел еще отшельник Неоткуда снять его покуда. А хорошо!..
Тогда остров стал бы совсем могилой для живого трупа.
Скажите, к такому отшельнику никого бы не допускали?
Никого и никогда!
Ну, а если б заболел?
Что ж Недужный, в одиночестве, тут-то он и узнает перст Божий, тут-то он и узрит Бога, заботящегося о нем или карающего его!
Что-то изумительное было в погребении живого на гранитной глыбе. Лес, гагары и камень. Небо вверху, шумные волны внизу И больше никого и ничего. Воображаю, с какою тоскою бродил бы он по крутым и хаотическим осыпям этого берега, с каким отчаянием вглядывался бы в пустынные дали!.. Не занесет ли судьба кого-нибудь, не послышится ли где-нибудь человеческое слово, хоть на чужом ему языке, хоть совсем непонятное И чего же удивляться, если утомленному безмолвием слуху стало бы грезиться, утомленному однообразием скал и леса глазу чудиться И если пустыня населится духами света и духами тьмы, если сам Бог, грозный и великолепный, сойдет со Своего недоступного трона на эти утесы, если заживо схороненный отшельник станет беседовать с созданиями своего воображения, он созреет, он будет готов. Тогда духовидец, являясь перед здоровыми людьми, заразит и их своим убежденным помешательством. Больной, одинокий отшельник, влияя на умы, станет со своего безлюдного утеса тысячи видений посылать к верующим ему людям!.. Фантомы смутных призраков будут носиться вместе с вечерними туманами над этою гранитной твердыней в голосе бури они заплачут, в легком шуме ветра засмеются ему, в ропоте волн и говоре леса станут прорицать грядущие тайны. И когда, сгорев от нечеловеческой борьбы, отшельник умрет в одном из черных гротов своего острова Дивного он не погаснет в памяти людей, он долго будет тревожить их сон, долго будет являться им воочию, в уединении одиноких послушаний, то среди скал такого же уголка, то в чаще черного леса, под унывную песню дрозда, под тихое дыхание, лениво пробегающее по вершинам леса
XXIX
Мы вошли. Несколько чисто содержимых келий, древние иконы любопытного письма, чудной работы святцы в виде скрижалей . Рассматривая их, я вспомнил художественное описание таких же, сделанное г. Лесковым в его "Запечатленном ангеле". Миром и тишиною веет. Заснуть, замереть хочется на время. Энергия падает, ум перестает работать
Здесь, в Авраамиевом ските, долго жил одиноко молодой послушник, сын миллионера-купца, известный на Валааме своим ранним благочестием и своею трагическою судьбою.
Назовем его хоть Тимановым.
Рос он в фанатической семье, под влиянием богомольной матери, вечно окруженной странниками, странницами, монахами, инокинями. Ни одного живого слова не слышалось кругом, и молодое воображение, еще только что окрылявшееся, было занято всевозможными таинственными явлениями, чудесами, рассказами о суровом подвижничестве, о лишениях, где дух человеческий являлся победителем даже над природой В том возрасте, когда отрок, уединяясь от товарищей, мечтает о кругосветных плаваниях, о приключениях под горячим южным солнцем, о дивах тропической природы, о царстве науки, в которое он войдет полноправным гражданином, о кровопролитных битвах, о триумфах, о склоняющихся перед ним знаменах, наконец, о чудном, но пока еще смутно намечивающемся образе любимой женщины, Тиманов в затхлой, закупоренной от всего света, пропитанной дымом ладана и запахом кипариса спальне своей матери только и грезил