подала, а к нему целый кусок сахару. Чем не пиршество?
Чтобы растянуть удовольствие, Тихон старенькими щипчиками расколол сахар на мелкие кусочки, выпил вторую кружку.
Отогрелся, разговорился. И про зимний сад рассказал, в который губернатор на лошадях въезжал, и как выдавил плечом дорогое «бемское» стекло, и как уговаривал арестованного генерала до Коровников на лихаче прокатиться. Мать ахала, качала головой, всплескивала руками. Сестра прямо в рот смотрела.
Иван Алексеевич кашлял от дыма и недовольно пощипывал реденькую бородку. Наконец не выдержал, остановил Тихона:
О деле толкуй, а не о том, как стекла бил. На это ты с детства мастак. Я у тебя рогаток поломал печь топить можно. Кто от большевиков выступал? Кто против?..
Хорошая память у Тихона. Почти слово в слово повторил, что говорил Алумов, показал, как тряс щеками Савинов.
Иван Алексеевич выспрашивал подробности, ругал Алумова:
Вот как жизнь по местам расставляет когда-то я с ним в одном кружке занимался, вместе рабочих на маевки собирали. А и тогда душа к нему не лежала. Скользкий человек, с темнинкой на душе. Начнет говорить за здравие, а кончит за упокой. Но это еще, думается мне, цветики. Теперь от него любых пакостей жди.
Отошло его время, дядя Иван. Руки коротки, чтобы пакостить, наша теперь власть.
Эх, молодой ты еще, зеленый.
Мать охотно поддакнула:
И не верится, что вырастет, мужиком станет. Ты ему, Иван, винтовку доверил, а он с Сережкой-соседом голубей порывается гонять.
Тут и сестра оживилась, свое вставила:
Мне и подружки говорят: чудной у тебя братец то по поселку с винтовкой ходит, нос задравши, то на Росовском выгоне с мальцами в лапту гоняет. А они все вот! Сестра показала вершок от пола.
Давно ли играл-то? поинтересовался Резов.
Да этим летом, ответила за Тихона сестра.
Тихон покраснел, начал оправдываться:
Ну сыграл разок. Так это же я, дядя Иван, не для развлечения, а на пользу дела. Потом ребятишкам рассказывал, кто такие большевики, про товарища Ленина.
Резов успокоил парня:
Что с ребятишками играешь греха нет. Веселись, пока молодой. Я вот старый, а иной раз в городки так бы и сразился. Но глаз уже не тот, и рука ослабела. А ребята, слышал, тебя любят.
Его и девушки любят, не удержалась Нина. Очень даже насчет Красной гвардии интересуются.
Особенно Шурочка, так и пристает где Тиша? Где Тиша?
Вот еще, нужна мне твоя Шурочка, вспыхнул Тихон.
А сестра все не унимается:
В Сосновом бору гулянье было так никого станцевать и не пригласил. На качелях покачался и был таков.
И правильно сделал, поддержала мать Тихона. Рано ему еще с барышнями гулять, молоко на губах не обсохло.
Так это же, мама, для пользы дела, шутила Нине. Глядишь, и девушек бы политике обучил
Рассмеялся Иван Резов. Простившись, ушел домой.
Частенько поругивал он Тихона, а любил от правды не отступится, характером весь в отца. И ростом, и силой выдался в него Игнат шутя царские пятаки гнул. Только у Тихона лицо белое, чистое, как у девки. И смешливый, чуть что так и прыснет. С мальчишек первый закоперщик во всех проказах, но добрый. Наверное, потому и тянулись к нему сверстники, следом за ним в Красную гвардию пошли.
Трудное было время городские власти всех собак спустили на первых красногвардейцев. Эсеры вредили открыто, меньшевики из-за угла, тишком. Свои дружины вооружали до зубов, а рабочим-большевикам мешали, как могли, натравливали на них обывателей.
Немало и в мастерских было тех, кому в жизни светил только кабак, неудачников «питерщиков», как их презрительно звали кедровые рабочие. Эти уже хлебнули в столице сладкой жизни обсчитывали клиентов, обманывали хозяина, копили грош к грошу. Открывали свой буфет, а то и лавку. Разорившись, возвращались назад, опять впрягались в ненавистную рабочую лямку.
Другие, хоть и не видели шикарной питерской жизни сами, но, наслышавшись восторженных рассказов бывшего полового из трактира на Мойке или приказчика из модного магазина на Невском, выброшенного хозяином за воровство, тянулись к легкой жизни в мечтах.
Подражали питерщикам лаковые сапоги с голенищами-«самоварами», холщовая рубаха под кушак, на рубеле накатанные до блеска брюки, на лбу намусоленный вихор, в глазах лакейская наглость. Среди таких вот находили себе опору и эсеры, и меньшевики.
У честных, думающих рабочих не было иного пути, как с большевиками. Весною отправлялись артелью в Питер по шпалам, а осенью, бывало, возвращались назад без гроша в кармане, но поумневшие. Встречались им в столице
добрые люди, объясняли, почему одни с жиру бесятся, а другие впроголодь живут.
До многого доходили и своим умом, понимали, что поодиночке справедливости не добьешься. Становились большевиками, шли в Красную гвардию. А это было небезопасно: комиссары Керенского грозились арестовать красногвардейцев, хозяева выгоняли с работы.
По рекомендации Резова Тихона взяли в центральный отряд Красной гвардии. Отработав день в мастерских, Тихон переправлялся через Волгу и дежурил в штабе на Стрелецкой. Ночь отдохнув, опять шел в смену.
Доставалось Тихону. Когда выпадало беспокойное дежурство, валился с ног от усталости. Но не жаловался. Иван Резов слышал от Лобова, что и тот доволен парнем от опасности не прячется. «Вот только горячий, лезет на рожон, не подумавши. Так это со временем пройдет, думал старый рабочий. В восемнадцать лет кому море не по колено, сам таким был».