Поэтому в полку старались избегать полетов по 13-м числам. На всякий случай.
Дорохов служил в полку с самого начала его формирования с июля 1938 года. Прошел долгий путь от рядового летчика до командира полка. Воевать стал еще в финскую войну на самолетах ДБ-3, а в Великую Отечественную и на Ил-4. Много летал. И днем, и ночью. Несколько раз приходилось ему покидать подбитый вражескими снарядами самолёт.
Был он прозорливым человеком. Мудро предоставлял широкую свободу в решении вопросов боевой подготовки полка своим заместителям, которые знали и ответственно делали свое дело. Тут Дорохов, как и его предшественники, интуитивно следовал негласному армейскому правилу: хорош тот заместитель, который может полностью исполнять обязанности своего командира. Это, наверное, правильное правило. Оно приносило пользу командирам любого ранга, в том числе и Дорохову (полк-то наш всегда ходил в передовых), и заместителям командира по летной и инженерной части все они быстро повышались по служебной лестнице, а такие заместители командира полка, как Семенов и Веричев, дослужились до высоких генеральских званий.
И еще. В последние месяцы войны он в боевые полеты как-то не очень рвался. Впрочем, ему, как командиру полка, и не обязательно надо было принимать участие в каждом боевом вылете. Главная его обязанность в боевой работе направлять усилия своего штаба, полковых служб на организацию и обеспечение боевых действий полка. Он этим в полной мере и занимался. Правда, у многих из нас создалось мнение, что не хочется «Бате» лишний раз подвергать свою жизнь опасности в этой войне, победоносное окончание которой явно просматривалось.
Но в первый, надолго запомнившийся всем нам боевой вылет на новых самолетах Ту-2 21 декабря 1944 года полк повел он, Дорохов. Как бы давал напутствие и бывалым, боевым, и еще необстрелянным экипажам: делай как я!
До сих пор помнятся отдельные эпизоды того, не совсем удачного для полка, боевого вылета.
То, что все мы, участники предстоящею полета, волновались, ощущали сложные чувства опасности и ожидающего нас чего-то неведомого, психологически было вполне естественно. Кто же не волнуется и не переживает, когда
вопрос касается его боевого дела, его судьбы, его жизни и смерти? А ведь именно так обстояло дело в каждом боевом полете.
Эти сложные чувства у каждого из нас выражались по- разному. Одни начинали излишне суетиться. Другие выглядели слишком возбужденными. На третьих неизвестно почему нападала зевота. Четвертые бледнели Особенно остро эти чувства напоминали о себе в первых боевых полетах, когда их участники еще и не понимали, что представляет собою неведомая им опасность. Потом-то, уясняя, как надо предупреждать возникшую опасность или преодолеть ее, в каком бы виде она ни появилась, они поймут, что в боевом полете как и в любом бою опасности неизбежны, что преодоление опасностей дается опытом, приобретенными в боях определенными, почти подсознательными предусмотрительностью и доведенными до автоматизма действиями в преодолении и отражении каждой возникшей опасности.
Но никогда никакие психологические моменты и сложные чувства не могли повлиять на решимость участников полета выполнить боевое задание. Ни у кого, как бы ему ни было трудно и страшно, не возникала и, думается, не могла даже возникнуть мысль отказаться от боевого полета. Наоборот, считалось крайней несправедливостью и невезением, почти кровной обидой для экипажа, летчика, штурмана, стрелка-радиста, воздушного стрелка, если по какой-то вполне понятной причине кого-то из экипажа или весь экипаж не включат в боевой расчет, оставят на земле в то время, когда их товарищи уйдут на боевое задание.
Моего Ивана и меня, конечно же, не обошло общее для всех экипажей возбуждение, непонятная нервозность, волнующее чувство предстоящего полета.
У Ивана, по крайней мере внешне, об этом свидетельствовали необычная для него некоторая скованность и замкнутость, более теплое отношение к своему экипажу, почти наивные и потому особо заметные попытки подбодрить, успокоить, снять нервное напряжение и с тех, с кем он через какое-то, очень небольшое, время уйдет в боевой полет, и с тех, кто так старательно и любовно хлопочет вокруг его, Ивана, самолета, еще и еще раз проверяя, все ли и правильно ли сделано, затая в своих сердцах единственное пожелание: успешного выполнения боевой задачи летному экипажу и благополучного его возвращения «домой», на эту вот, ставшую родной, стоянку.
У меня, насколько помнится, это волнующее чувство выразилось в томительном ожидании чего-то нового, неизвестного, от чего необъяснимая ноющая боль возникала где-то внутри меня, подсасывало под ложечкой, что- то толкало меня на ненужные и непонятные поступки: проверять то, что давно проверено, например, установлены ли стрелки высотомера на нуль; сомневаться в том, в чем никто никогда не сомневался, например, будет ли работать аэродромная приводная радиостанция во время нашего полета; задавать кому надо и не надо совершенно нелепые вопросы, например, интересоваться у воздушного стрелка, боится ли он участвовать в боевом вылете. Очевидно, самому трудно судить выглядел я тогда не лучшим образом, на что окружающие реагировали с вполне объяснимым пониманием и доброжелательностью.