Пойдем к твоему сыну, Калакау, сказал Руссель, Такато, лошадь!
Сын Калакау Укеке лежал на вытертой циновке и стонал. «Что делать? думал Руссель, Как спасти Укеке? Сказать, что кагуна шарлатан? Но ни старый Калакау, ни Укеке не поверят.»
Что у тебя болит, Укеке? спросил Руссель, наклоняясь над распростертым канаком.
Я не могу встать. Ноги не слушаются меня.
Укеке, не падай духом. Кагуна плохо молился. Ты здоров. Встань.
Ты говоришь, плохо молился? спросил старик, Откуда ты знаешь это? Хотя вам, белым, обо всем сообщает телефон. Ты точно знаешь, что кагуна плохо молился?
Знаю.
Укеке, сынок, вставай, торопливо склонился над сыном старик, пойдем к кагуне, отнесем ему подарки, и он простит тебя.
Молодой канак неуверенно поднялся.
Ты стоишь! обрадовался старик. Каука Лукини сказал правду.
Старик заметался по хижине в поисках подарка, достойного кагуны. Бананы, апельсины, таро, тыквы, чаша для кавы все выкидывалось
из темных углов на свет и снова возвращалось назад это были вещи, недостойные того, чтобы стать подарком кагуне. Старик в изнеможении опустился на циновку, с которой только что поднялся сын. На его лице выражение вспыхнувшей надежды сменилось выражением бессилия и тоски.
Калакау, дай кагуне денег, сказал Руссель, протягивая старику несколько никелевых монет. Кагуна их очень любит.
Калакау положил монеты в пустую тыкву, в которой у знаков хранятся разные мелкие вещи, и, громыхнув этим круглым кошельком, завернул его для верности в кусок материи.
Вайанайский кагуна жил в горах, в полутора верстах от деревни.
Робко переступили старый Калакау и его сын порог священного дома. Кагуна возлежал на циновке в прохладной тени. Он дремал.
О могущественный тихо сказал старик.
Кто здесь? сквозь сон спросил кагуна.
Калакау и Укеке.
Кагуна открыл маленькие опухшие глазки.
Укеке умер, равнодушно сказал он.
Калакау и Укеке затряслись в ознобе.
Укеке не умер, громко сказал Руссель, до сих пор молча стоявший позади канаков, Ты плохо молился, и он остался жив. Прими подарки и дай ему прощение.
Маленькие злые глазки кагуны недобро блеснули.
Я сказал, что он умер. Я хорошо молился. Уйди, белый человек, это не твое дело.
Кагуна повернулся лицом к стене, давая этим понять, что больше разговаривать он не намерен.
Руссель подошел вплотную к кагуне. На доктора пахнуло запахом винного перегара. Кагуна был пьян.
Тебе говорят, бери подарки. А то мы уйдем, и ты ничего не получишь.
До кагуны весьма плохо доходил смысл происходящего. Ему хотелось спать, он чувствовал приближение хороших снов.
Уйди, не мешай мне беседовать с богами, бормотал кагуна.
Но Руссель продолжал его трясти.
Я тебя замолю до смерти, выдохнул выведенный, наконец, из себя настойчивостью пришельца кагуна.
Попробуй, сказал Руссель, Я останусь жив и невредим, и все узнают, что ты обманываешь людей.
Кагуна в ярости вскочил на ноги. Такого оскорбления, да еще в присутствии канаков, он простить не мог. Опьяненный винными парами и фантастическими сновидениями о собственном могуществе, он приступил к обряду «замаливания до смерти».
Колдун накинул на плечи плащ, расшитый перьями попугаев, и, шепча заклинания, долго тер один о другой два кусочка сухого дерева, пока на большом круглом камне, чернеющем посреди хижины, не разжег костер. Запылал огонь, осветив свирепое раскрашенное лицо кагуны, бледных, упавших на колени Калакау и Укеке, и Русселя, который стоял, скрестив руки на груди, и спокойно смотрел на все происходящее.
Кагуна взял в руку три ореха кукуй и один за другим побросал их в огонь. По хижине поплыл пахучий дым горящего масла.
Не обращая никакого внимания на присутствующих, словно бы их и не было в хижине, кагуна невидящим взглядом уставился на Русселя и в бреду бормотал заклинания.
Начиналась самая ответственная часть обряда.
Кагуна укрепил на священном камне один конец длинной тонкой ветки ползучего колокольчика, оттянул ее свободный конец к себе и отпустил.
Русселю стало жутко. Ветка медленно ползла по камню, цепляясь за каждую неровность. Каждая выпуклость камня имела свое тайное значение. Все они сулили гибель: от воды, от огня, от ломоты в суставах
Руссель невольно подался вперед, следя за неверным движением ветки. Он то бледнел, то краснел. Ветка дрогнула и остановилась.
Тебя ждет скорая смерть от каменной болезни, задыхаясь сказал кагуна и в изнеможении упал.
Калакау в тоске смотрел на Русселя. Руссель напряженно засмеялся.
Я жив и еще проживу пятьдесят лет, сказал он и прошелся из одного конца хижины в другой, Смотри, как меня слушаются мои ноги. Ты плохой кагуна.
Кагуна протрезвел. Его заплывшие жиром мозги, наконец, сообразили, что он затеял рискованное дело, грозящее его авторитету, и, поняв, это, кагуна важно произнес:
Ты жив, потому что я не сказал одного самого важного слова. Я не хочу твоей смерти, Каука Лукини.
Руссель, избавившийся от мрачного впечатления дикого обряда, рассмеялся уже совершенно искренне. А кагуна так же торжественно обратился к Калакау.
Приблизься, старик. Я готов простить твоего сына. Давай подарки.